Возраст третьей любви - Берсенева Анна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/79
• Следующая

– Спасибо! – сказал Гринев, перекидывая платье и дубленку через руку и держа в другой руке высокие сапоги. – С меня шампанское, Люда!

Сона все так же неподвижно стояла на лестничной площадке, прислонившись к подоконнику.

– Вот и платье, – сказал Юра, останавливаясь перед нею. – И пальто.

И вдруг он подумал, что ей неприятно будет надеть чье-то платье, пахнущее сладкими духами. Ему точно было бы противно влезть в чужую одежду; его даже передернуло, когда он подумал об этом. И сапоги – с чего он взял, что они будут ей впору? А главное: так ли уж ей хочется пойти с ним в ресторан? Она ведь в запальчивости сказала…

Сона молчала, и Юра решил, что она не хочет надевать чужое платье, никуда не хочет идти с ним, чужим ей человеком…

– Можете здесь переодеться, я отвернусь, – быстро проговорил он, боясь, что сейчас она скажет что-то определенное, не оставляющее сомнений.

– Нет, – покачала головой Сона, и Юра почувствовал, что сердце у него замерло. – Я в палате переоденусь, мне надо еще… Подождите, пожалуйста.

Все складывалось так удачно, как и предполагать было невозможно. Вчера дали зарплату, ночь Гринев дежурил, так что и деньги были при нем; можно было не думать даже об этом.

Ни о чем постороннем можно было не думать – только смотреть, как меняется выражение ее лица, и надеяться, что она еще раз взглянет на него не так, как смотрела прежде…

Ехать Гринев собирался в «Прагу», где у него был надежный блат – и значит, опять-таки не придется думать о посторонних вещах.

Блат образовался очень просто, как образовывается он у всех врачей. Привезли как-то вечером во время его дежурства в доску пьяного парня со сломанной ногой. Перелом оказался несложный, с небольшим смещением, но протрезвевший наутро парень убивался так, как будто ногу ему пришлось отнять.

– Это ж когда я на работу теперь выйду? – стонал он во время обхода. – Дурак я, ой дурак! Мало что на больничный загремел, так ведь по какой причине, а?! Это ж теперь и в справочке укажете, да, доктор?

Оказалось, что Паша Тараваев служит официантом в «Праге».

– У нас место сами понимаете какое, – объяснял он Гриневу уже при выписке. – От желающих отбою нет. А тут я по пьянке на два месяца слетел. Уйдут меня, Юрий Валентинович…

– Да не пишу я тебе про пьянку, – усмехнулся Гринев. – Можешь начальству своему сказать, что сломал ногу, геройски спасая пионера из-под трамвая. Если хотят, пусть мне позвонят, я засвидетельствую.

– Да я ж… – Паша даже задохнулся от переполняющих его чувств. – За мной, Юрий Валентиныч, не закиснет! Вы вот возьмите пока, а потом я еще – сколько скажете!..

То, что индульгенция выдается бесплатно, потрясло Пашу еще больше, чем сам факт ее выдачи. Он то вскакивал, то садился, крутил головой и повторял:

– Ну, Юрий Валентиныч, ну вы… Ну я… Если что – всегда ко мне! – заверил он. – С девушкой там, с компанией – всегда! Швейцару так и говорите, что ко мне, метру тоже, если даже не в мою смену. Обслужим по высшему разряду, не сомневайтесь! Пиво чешское с собой, если надо, хоть ящик возьмете! Мы ж его вообще посторонним не подаем.

Посторонними честный служитель общепита называл посетителей.

С тех пор Гринев однажды воспользовался Пашиным приглашением – встречались компанией однокурсников – и убедился, что тот верен своему слову.

Сона появилась ровно через десять минут, и Юра едва не ахнул, увидев ее. Он знал, как меняет женщин нарядная одежда, косметика, туфли на высоких каблуках, и не удивился бы, увидев такую перемену.

Но на Соне не было косметики, не было выходных туфель, и Людино платье оказалось самым обыкновенным – какой-то довольно бесформенный вязаный балахон. Правда, цвет был красивый – темно-бордовый, и очень шел к Сониным глазам.

Но его поразило все-таки не это. Юра видел, как переменилось ее лицо. Оно словно осветилось изнутри необыкновенным, очень ярким огнем, и стало совсем другим от этого глубинного света. Глаза больше не казались темными ямами: они поблескивали таинственно, с тем самым выражением – удивленным, беспечным? – которое он однажды заметил в разлете ее бровей. Волосы у Соны отросли за два месяца и лежали на щеках мягкими завитками, подчеркивая плавный абрис ее лица.

Юре хотелось сказать ей так много – даже просто о том, как чудесно она выглядит сейчас, – что он не смог сказать ничего.

– А на голову – на голову-то я забыл… – только и произнес он, глядя в ее бездонные черные глаза. – Там, кажется, дождь. Или снег. Но мы поймаем такси.

Юра говорил отрывисто, по-другому не получалось: дыхание перехватывало. Сона молчала.

Все помогало ему в этот вечер. Такси стояло прямо у больничного крыльца: кого-то привезло и как раз собиралось отъезжать, водитель еще пересчитывал деньги.

Смена в «Праге» оказалась Пашина, не пришлось долго объясняться с дородным швейцаром, к которому Гринев с трудом пробился через толпу у входа.

– Юрий Валентиныч! – обрадовался Тараваев, выйдя к нему из зала. – А я уж думал, забыли меня, даже неудобно. Ногу-то как хорошо доктор мне починил, – сказал Паша, обращаясь к Соне. – За всю смену не заболит ни разу, а работа сами видите какая. В зале хотите посидеть или в кабинет провести? – поинтересовался он уже у Гринева. Тот взглянул на Сону, и она поспешно ответила:

– Лучше в зале, если можно.

Она второй раз нарушила молчание – всю дорогу неподвижно сидела в такси, отвернувшись от него, смотрела в мокрое окно на мелькающие огни московских улиц и только однажды спросила:

– Что это там, где фонари?

– Арбат, – кашлянув, ответил Юра. – Приехали, Сона.

Он давно не был в ресторане, но не ощутил стеснения, которое ощущают люди, не привыкшие к особенному вечернему гулу большого зала, к тихому позвякиванию приборов и глубокому блеску зеркал, ко всей этой атмосфере, от которой веет торжественностью. Бабушка водила Юру в рестораны с самого детства – правда, не в «Прагу», которую почему-то не любила, а чаще в «Берлин», где с удовольствием обедала по воскресеньям с подружками, или в «Пекин», где иногда встречалась со знакомыми по будним дням, или в ресторан Дома кино, где вообще чувствовала себя как в собственной квартире.

И особенно она любила приходить в ресторан с уже взрослым внуком – чтобы он помогал ей снимать шубу, подавал руку, пропускал перед собою в двери и загадочно улыбался, если кто-нибудь из давно не виденных приятелей начинал расспрашивать, что это за молодой человек с Милечкой…

После бабушкиной смерти Юру в рестораны не тянуло, но стеснения в них он не испытывал никакого.

В отличие от Соны – та вся сжалась, идя рядом с ним по Зеркальному залу «Праги». Гринев почувствовал это и взял ее под руку; Сонин локоть вздрогнул у него в ладони.

– Вот тут хорошо будет. – Паша наконец подвел их к столику на двоих рядом с большим, как окно, зеркалом. – Приятного вечера!

Он одним взмахом постелил свежую скатерть, принялся расставлять приборы. Юра открыл меню.

– Выбирайте, Сона, – предложил он.

Она свою книжечку не открыла и ничего ему не ответила – сидела, опустив плечи, не глядя на Гринева.

– Сона, – сказал он, – извините меня за навязчивость… Если хотите, мы можем уйти.

– Нет-нет. – Она вздрогнула, словно проснувшись. – Не обращайте внимания, Юрий Валентинович, это у меня все время так. Какая-то заторможенность… Выбирайте сами, я все равно не знаю, что. Только пусть принесут что-нибудь крепкое выпить, да? Сразу.

– Да! – Он обрадовался возможности улыбнуться. – А я ведь обманул вас, не отдал коньяк. В куртке осталась бутылка. Но это даже лучше: можем здесь напиться, а потом на улице добавить. Армянский есть коньяк, Паша? – спросил он.

– Я ж сказал, для вас все есть, – обиделся Паша. – Коньяк армянский – делов-то! Масленица сегодня, Юрий Валентиныч. Блины будете кушать? С икоркой можно, черную получили свежую.

Юра кивнул, заказал еще закуски, не помня, что заказывает. Паша принес графинчик с коньяком, налил понемногу в пузатые хрустальные бокалы.

• Предыдущая
• 28/79
• Следующая