Возраст третьей любви - Берсенева Анна - Страница 41

• Предыдущая
• 41/79
• Следующая

Юре стало так легко, что он сам себе не поверил: неужели это его охватила такая легкость – вот здесь, в четырех этих стенах, и с Соной?

– Бедные мои любовницы! – сказал он. – Как-то они останутся без меня? Нет, я, знаешь, пожалуй, буду ходить по любовницам! Только чтобы еще раз это увидеть – как ты меня караулишь в окне…

Сона смотрела на него глазами, полными слез, – но совсем другими, незнакомыми глазами. Они блестели, переливались в лучах фонарного света, падающего из окна, и чувство, стоящее в них, было так же просто, как ее всхлипы у него на груди, как запах ее волос.

В ее глазах стояла простая радость – оттого, что с ним ничего не случилось, что он здесь, что его можно обнять, прижаться к нему… Она не говорила этого вслух, но Юра читал в ее глазах яснее, чем могли сказать слова.

Сона тряхнула головой, слезы беспечно сверкнули в лучах фонаря и исчезли.

– Тогда давай с тобой выпьем! – сказала она. – За то, что ничего не случилось!

– Давай, – засмеялся Юра. – А что, хорошая идея: каждый вечер выпивать за то, что ничего не случилось! Представляешь, с каким приятным чувством мы встретим алкоголизм? Только подожди уж, – сказал он, вставая. – Я схожу за бутылкой.

– Куда? – удивилась Сона.

– Да к таксистам, куда ж еще. Власти-то муниципальные не предусмотрели, что народ среди ночи вздумает выпивать за то, что ничего не случилось.

– Э-э, Юра, разве я сказала: сходи за бутылкой? – хитро покачала она головой. – Я сказала, давай выпьем, да?

Сона привстала на цыпочки и открыла дверцу антресолей.

– О! – удивился Юра, увидев у нее в руках знакомую бутылку «Смирновской». – А я-то думал, куда она делась! А почему темная такая? – заметил он, несмотря на то что свет по-прежнему был выключен.

– А я ее настояла, – объяснила Сона. – На ореховых перегородках.

– На орехах? – уточнил Юра.

– Нет, на перегородках, армянский рецепт. Говорят, получается очень мягкая водка. Валентин Юрьевич сегодня заходил и попробовал, ему очень понравилось. Попробуешь?

– А то! – хмыкнул Юра. – Все радости дома, даже к таксистам идти не надо.

Водка действительно оказалась мягкой. Впрочем, Юра выпил бы сейчас даже стеклоочиститель, если бы Сона так же радовалась этому, как радовалась тому, что он пьет водку на ореховых перегородках. Да ему и вовсе не хотелось пить.

– Да-а, хо-о-роша-а армянская кухня! – прижмурившись, произнес он, отставляя пустую рюмку.

Сона засмеялась.

– Разве это кухня? – сказала она. – Это же водка. Я приготовлю что-нибудь из армянской кухни, тогда ты увидишь! Правда, я не очень хорошо готовлю, но долму все-таки умею. Только надо будет купить виноградных листьев. Их в банки закручивают осенью, и они хранятся, а может, уже привезли свежие… Я думаю, на каком-нибудь базаре должны продавать виноградные листья, в Москве же много армян, они все делают долму, да?

– Купим листья, – кивнул Юра, не отводя глаз от ее оживленного лица. – Какие хочешь, хоть лопушиные. Ты выпей, выпей! Я-то, помню, налюбоваться не мог, как ты коньяк хлещешь. Женюсь, думал, хоть будет мне собутыльница…

– Тогда я выпью, чтобы ты не совсем разочаровался в своей женитьбе! – снова засмеялась Сона.

Она выпила без тоста и без закуски, на секунду закрыла глаза, поставила рюмку, поднялась из-за стола.

– Иди ко мне, Юра. – Голос ее прозвучал так глубоко, как никогда не звучал прежде. – Я так тебя ждала…

– Мне, знаешь, показалось, что я тебя первый раз целую, – прошептал Юра, на мгновенье отрываясь от Сониных губ. – А я тебя целовал вообще-то, ты не помнишь?

Сонина голова лежала у него на груди – как тогда, когда она плакала, увидев его в дверях. Только теперь она не плакала, а тихо дышала ему в плечо, и ее отросшие волосы щекотали ему шею, веером лежали на подушке.

– Я тоже не помню, – тихо ответила она. – Я ничего не помню, Юра, мне кажется, ничего и не было до сих пор… Только понимаю, как тебя измучила! Если бы можно было вернуть время, на месяц назад вернуть…

– Не надо. – Он улыбнулся, снова поцеловал ее в полуоткрытые губы. – Ничего не надо возвращать, ничего менять не надо. Все наше.

– Я хотела тебе сказать… – Сона замялась, потом все-таки сказала: – Я сегодня в первый раз почувствовала себя женщиной… Мне было так хорошо!

– Я понял, любимая моя, ненаглядная… Сразу понял.

Этого невозможно было не понять, не почувствовать сразу. Она сама позвала его, сама прижалась к нему, как только он отнес ее на кровать, но дело было даже не в этом… Сона была по-прежнему холодна, когда он обнял ее, когда, не в силах перевести дыхание, целовал ее лицо, шею, грудь с таким чувством, как будто целует мрамор.

Но теперь Юра понимал – если он вообще мог что-нибудь понимать в эти мгновенья, – почему так возбуждала его всегда ее мраморная холодность. Теперь он чувствовал, как Сона начинает поддаваться на его порыв: словно независимо от себя, невольно, загорается изнутри, сначала едва ощутимо, а потом все более страстно отвечает на его поцелуи. Как наконец начинает вздрагивать ее тело от его ласк – и она принимает его в себя, вся трепеща уже не только от его, но и от своего желания…

Это произошло с нею у него на глазах, в ответ на его страсть! В его объятиях она ожила, вспыхнула, его спину обняла ногами, забыв свою скованность, холодность, неподвижность. Его ласкающую руку быстро взяла в свою, положила себе на живот, слегка подтолкнула вниз, простонала: «И здесь…» – так, что судорога прошла по его телу – от ее желания больше, чем от своего…

И ему она шептала теперь: «Мне было так хорошо!» – щекой прижавшись к его груди.

Все он забыл в эти минуты: бессонные ночи, ее пустые глаза, молчание, свое отчаяние – все! Была только она – любимая, наконец ему принадлежащая, и только ее взгляд – не испепеляющий и испепеленный, а полный нежности к нему.

Кажется, Сона устала. Юра и сам чувствовал усталость – не физическую, а ту, которую называют изнеможением. Его чувства так долго находились в напряжении, что теперь, когда оно наконец разрешилось, голова у него гудела и в груди было гулко.

– Ты поспи, моя любимая, – сказал он, целуя ее в висок, в заалевший шрам. – Поспи, я сейчас тоже усну.

– Юра… – Сона вдруг приподняла голову. – Помнишь, ты говорил, что мы потом можем пойти и пожениться?

– Конечно! – Сон мгновенно слетел с него при этих словах. – Конечно, говорил!

– Ты… не передумал?

– Завтра пойдем, – сглотнув вставший в горле ком, сказал он. – Спасибо тебе…

Вырваться среди дня в загс на улице Грибоедова, куда он предложил Соне подать заявление, оказалось нелегко. Юра с трудом выкроил время в тихий час, решив вечером задержаться с историями болезней.

Сонино утреннее лицо – спокойное, тронутое во сне улыбкой – стояло у него перед глазами так же ясно, как вся эта ночь. Больше всего Юра был благодарен судьбе за то, что она позволила ему не впасть в отчаяние, дождаться всего этого. Хотя он уже готов был так никогда и не дождаться, так и жить с ежедневной тяжестью…

Гринев быстро шел от ординаторской к лестнице, на ходу застегивая плащ. Он почти бежал, опасаясь, как бы не случилось именно сейчас что-нибудь срочное, что помешало бы ему испариться на два часа.

И, конечно, по закону подлости именно в эту минуту он кому-то понадобился!

– Юрий Валентинович! – услышал Гринев у себя за спиной, уже открывая дверь на лестницу. – Юрий Валентинович, подождите, к вам тут пришли!

Анестезиолог Русанова окликала его из другого конца коридора, от кабинета заведующего. Удивительно, как Юре удалось вслух не произнести все, что он произнес про себя!

«Может, не расслышать? – тоскливо подумал он. – Может, у меня в ушах серные пробки, несмотря на младые годы! Ну, потом найдут, если так уж сильно нужен».

– Что там, Вера Сергеевна? – отозвался Гринев, оборачиваясь и отпуская дверную ручку. – Кому я в тихий час-то понадобился?

• Предыдущая
• 41/79
• Следующая