Возраст третьей любви - Берсенева Анна - Страница 71

• Предыдущая
• 71/79
• Следующая

– А ты ее видел? – заинтересовалась Женя. – Расскажи, Юр, интересно же! А где?

– Бабушка к ней ходила время от времени. – Женя заметила, как особенная нежность мелькнула в его глазах, как будто свет вспыхнул внутри, и синева сразу стала заметна. – И меня с собой брала, как обычно.

– Ого! И что?

– Пришли к Лиле на Кутузовский, ее, кажется, дома не было. Или выходила куда-то на минуту, я теперь подробности забыл. А на вешалке висела такая зеленая ее шубка. И я эту шубку до сих пор помню. То есть даже не шубку, а другое… Ну, понимаешь, – объяснил он, – только на шубку достаточно было посмотреть, и сразу воображение начинало работать, что-то такое начинало с тобой происходить… Даже со мной, хоть я-то в шесть лет вряд ли понимал, кто она такая. Но все равно: стал почему-то представлять зверя какого-то необыкновенного, из которого эта шубка сделана… И в ней самой то же было. Внешне ничего особенного, и правда некрасивая. Но так смотрела на тебя, с таким интересом, как будто ты – это не ты, а какой-то необыкновенный человек. Конечно, сразу и старался… Хоть казаться лучше, чем ты есть. Великие силы будила в мужчинах! – засмеялся Юра. – Вот и весь секрет ее магнетизма. Я тогда, помню, весь вечер потом зверя этого рисовал, хоть мне бабушка и сказала, что это песец крашеный, подарок Лиле от Сен-Лорана. Так что, видишь, даже меня проняло, при полном отсутствии таланта. Что же о Маяковском говорить!

– А ты думаешь, – удивленно спросила Женя, – что у тебя отсутствует талант?

– Конечно, – в свою очередь удивился он. – Слуха – ноль, рисовал с детства так, что даже бабушка ничего не смогла обнаружить, хоть и очень, наверное, старалась. Рифмочки придумывал исключительно в период полового созревания, чтобы девочек охмурять. И то – на уровне «ботинок-полуботинок». Вот Полинка, та у нас талантливая. Младшая сестра.

Женя расхохоталась, услышав про рифмочки.

– Ох, Юра… – сказала она. – Да разве в этом дело?

– Женька, клюет давно! – вспомнил он. – Или о талантах беседовать, или рыбу ловить на ужин!

Пока он вытягивал леску с бьющейся рыбой, Женя вдруг вспомнила…

– Слушай, Юра, – спросила она, – а какое сегодня число?

– Седьмое апреля. А что?

– Да вообще-то ничего… Понимаешь, у меня же день рожденья сегодня. А я не только число – все на свете забыла.

– Же-еня! – воскликнул Юра, и она снова с дрогнувшим сердцем увидела этот любимый проблеск синевы в его глазах. – Ну разве так можно? Тьфу ты, елки-палки!

– Да что такого страшного случилось? – сказала она, глядя в его расстроенное лицо. – Что за праздник такой великий?

– Это кому как, – возразил Юра. – Тебе, может, и не праздник, а я очень даже рад, что ты на свет появилась. Видишь, даже пошлости говорю от радости.

– Говори! – кивнула она. – Ну, говори, Юрочка, побольше говори мне пошлостей в подарок, а то ты все сдерживаешься зачем-то.

– Я больше не буду. Сдерживаться не буду… – Юра обнял ее, стал целовать в закрытые глаза, в виски, в губы. – Милая моя, хорошая моя, ненаглядная, единственная, сердце мое и жизнь, Женечка, счастье мое родное, как бы я жил, если бы тебя не встретил?..

Его голос срывался, и Женя почувствовала, как от звуков его срывающегося голоса у нее темнеет в глазах и сердце начинает биться быстрее, чем можно выдержать.

Она поняла, что сейчас заплачет, и сказала, чтобы удержать слезы:

– Вот и подарок, Юра… Лучше не бывает!

Слезы все-таки пролились, потекли по щекам. Юра губами поймал убегающую слезинку и прижал Женино лицо к своему плечу.

– Выпьем сегодня рыбацкую водку, – сказал он. – Пусть нас хозяева простят. Я им нож оставлю в подарок.

Уже когда шли вдоль скалы, про которую он сказал, что она называется Пила, – Юра вдруг нагнулся, что-то выковырял из песка.

– О! – обрадованно сказал он. – Смотри-ка, хоть что-то нашел тебе на память.

Он положил Жене на ладонь осколок перламутровой ракушки, похожий на многолучистую звезду. Осколок был обкатан морем, а посередине, тоже морем, наверное, было пробито круглое отверстие.

– Спасибо! – обрадовалась она. – И правда, подарок не хуже слов…

Женя расстегнула цепочку, на которой висел крестик, продела ее в дырочку и застегнула снова. Перламутровая ракушка неслышно звенела о серебряный крестик и чуть покалывала грудь.

– «Как узнать, кто милый ваш? – пропела она. – Он идет с жезлом, перловица на тулье, поршни с ремешком!» Это Офелии песенка, помнишь? Мама играла Офелию, а мне три года было, я тоже выучила, и все смеялись, что такая пигалица про милого поет…

– Пойдем, пойдем, – поторопил Юра. – Я, милая, может, и иду с жезлом, но не монах же все-таки!

Ей так хорошо было с ним, что она не могла представить: неужели этого не было всегда? И не хотела представлять, что этого может не быть…

Ей хорошо было, когда он целовал ее, ласкал, горячил любовью, и когда просто сидел рядом, подбрасывал дрова в «буржуйку», а огонь высвечивал глубокую синеву его глаз, и когда рассказывал о чем-нибудь… Как тогда, ночью: она проснулась, увидела, что его нет, вышла из избушки и почувствовала, как нерадостно он думает о чем-то в одиночестве.

Женя видела, что Юра хочет говорить, ей о чем-то говорить. А она хотела только слушать его, и ничего не было для нее важнее. Про Абхазию, про то, как тяжело понимать, что ничего ты не можешь сделать, что всех твоих сил мало против слепой волны человеческой ненависти…

Женя слушала, положив голову Юре на плечо, чувствуя легкий запах дыма от его волос, и понимала, что никогда не видела такого человека и не увидит больше никогда. Потому что он один такой на белом свете – с этим сочетанием нежности и силы, и трепетности, и воли, и власти над жизнью, и беззащитности перед собственным сердцем… И если бы не множество случайных обстоятельств, начала которых невозможно теперь найти, – они так и прошли бы мимо друг друга…

Женя вздрогнула, представив, что это могло случиться.

Но этого не случилось, и вот они сидят в избушке с низким потолком, на острове Сахалин, на краю бесконечного леса, на берегу бесконечного моря, пьют рыбацкую водку за день рожденья и смеются, наперебой рассказывая друг другу о детстве, о катке на Патриарших, о футболе во дворе писательского дома, когда на воротах стоял будущий премьер-министр, о маминых ролях в Театре на Малой Бронной, о сестрах, о летчике Котеночкине, о Склифе, о бабушке Эмилии и Джан-Тугане…

– Юра, – сказала Женя, – ты знаешь, мне не верится, что все это было со мной. Что была какая-то жизнь без тебя, и я даже… – Она помедлила, потом договорила: – Жила с каким-то человеком, думала, как себя с ним вести, чтобы он не взял слишком большой надо мною власти… Как глупо все, как невозможно!

Она заметила, что лицо его дернулось, словно от боли.

– Не надо ревновать к прошлому, Юра… – медленно произнесла Женя.

– Я не к прошлому ревную. – Юрин голос звучал глухо, он не смотрел ей в глаза. – Мне больно думать, что ты к нему вернешься.

– Да? – усмехнулась Женя. – Ты считаешь, что я к нему вернусь?

Он молчал. Потом поднял глаза – и лицо его показалось ей незнакомым. Ничего нельзя было понять по этому лицу, сколько ни играй в гляделки.

– А ты не думаешь, что у меня есть жена? – спросил Юра.

Его глаза были совершенно черными, без капли знакомого, изнутри идущего света. Женя растерялась, не зная, что ответить. И тут же почувствовала, как ее охватывает злость – на этот дурацкий вопрос, на то, что он, оказывается…

– Ты, значит, сидишь сейчас со мной и думаешь о своей жене? – сузив глаза, произнесла она. – Очень приятно!

– Я не думаю о ней, – не обращая внимания на ее интонацию, ответил Юра. – Но я думаю о том, что она есть.

Женя встала и, не говоря больше ни слова, вышла из избушки. Кричала вдалеке, в лесу, какая-то птица. Тяжелый, туманный воздух был полон вечерних звуков и шорохов.

– Всякое чувство долга должно иметь предел, – сказала она, не оборачиваясь, когда Юра вышел вслед за нею.

• Предыдущая
• 71/79
• Следующая