Возраст третьей любви - Берсенева Анна - Страница 76

• Предыдущая
• 76/79
• Следующая

Она произносила жестокие, безжалостные к нему слова, но все в ней говорило, кричало совсем о другом! О том, что ничего нет, кроме любви к нему, и все неважно, и ничего ей, кроме этого, не надо…

– Скоро будет вертолет, – отстранясь, сказал Юра.

Лицо у него стало совершенно непроницаемым и казалось спокойным.

– Ты прямо как диспетчер, – усмехнулась Женя.

– Просто знаю. Они и так, наверное, все эту неделю как на иголках провели. Не засидятся теперь. Найдут по розе ветров.

– Ну, жди, – пожала она плечами. – Прилетят – позовешь.

Женя вернулась в избушку. Только теперь она заметила, что он уже приготовился к тому, чтобы покинуть все это в любую минуту. Вымыты были кружки и жестянки. В прежнем порядке стояли банки, на дне которых еще оставалась крупа, грибы, сушеные ягоды. Швейцарский нож со множеством лезвий лежал на видном месте, рядом с пустой бутылкой из-под водки.

Женя вспомнила, как не решалась разрезать этим ножом только что пойманную, живую, еще бьющуюся рыбу, и как Юра забрал у нее нож, сказал: «Ну и не надо тебе этого делать», – и сделал все сам, уйдя к роднику.

Горло у нее перехватило, и она постаралась отогнать все воспоминания.

Женя услышала вертолетный гул, когда солнце, целый день не скрывавшееся ни за одним облачком, уже клонилось к закату. Звук мотора был похож на трещание детской трещотки. Они делали когда-то такие трещотки из палочек от мороженого и привязывали к велосипедным колесам, чтобы те задевали за спицы и трещали на весь Тверской бульвар.

Юра недавно вышел. Они весь день старались не оставаться в избушке вдвоем – выходили по очереди. Каждый раз, выходя, Женя чувствовала, что он смотрит ей вслед, и думала: наверное, следит, не появится ли снова медведь…

Она зажмурилась, присела на топчан. «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг…» Все, не услышать больше шагов.

Женя вышла из избушки и, ускоряя шаги, почти побежала к берегу.

Юра был уже там. Он стоял, запрокинув голову, и вглядывался в глубокую небесную синеву. Она увидела ракетницу в его руке и поняла, что их заметят сразу, вот сейчас, как только покажется вертолет.

Красная ракета с шипением прочертила в небе длинную полосу. Вертолет снижался, гул нарастал, уже ничего не было слышно в этом гуле, Женя только видела, как Юра неподвижно стоит у воды, опустив руку с ракетницей и не глядя вверх.

И тут она закричала – отчаянно, пытаясь перекрыть гул мотора:

– Юра, нельзя так, нельзя! Что же мы делаем?!

Ее крика, конечно, уже нельзя было расслышать – но он обернулся и бросился к ней. Женя тоже не слышала, говорит ли он что-нибудь. Юра обнял ее так, что дыхание у нее занялось, и поцеловал – сначала в губы, задыхаясь, потом в полные слез глаза. Потом еще раз прижал к груди, обхватил ладонями ее голову, взглянул в лицо невыносимым взглядом.

Потом разомкнул объятия, легонько оттолкнул ее от себя и запрокинул голову вверх, глядя на быстро снижающийся вертолет.

Лифт не работал, и Юра поднимался по лестнице, чувствуя каждую ступеньку так, как будто зубьями пилы вел по собственному сердцу.

Все, что произошло с той минуты, когда красный след от ракеты развеялся в безоблачном небе, слилось в один невыносимый гул, в котором он не различал теперь ни слов, ни событий.

Мартынюк тряс его и хлопал по плечам так, как будто проверял, не мерещится ли ему, действительно ли его отрядный врач стоит перед ним на пустынном берегу, словно вернувшись с того света.

– Ну, Юра, – повторял он, – ну ты… Ну мы уже… Е-мое, Валентиныч, в какой же рубашке ты родился, а?!

Он слышал Игоревы слова, даже, кажется, что-то отвечал, пытался улыбаться. Но чувствовал только одно: Женин взгляд, пронзающий ему спину, как выстрел.

К счастью, никто и не требовал от него бурного восторга. Наверное, ребята решили, что лучше не приставать к человеку сразу после всего, что с ним произошло, и оставили расспросы до лучших времен.

– Ты только своим сразу позвони, в Москву, – сказал Игорь. – Мать телефон оборвала. Мы уж и так, и этак: в командировке, дескать, на спецзадании, нет возможности позвонить. Не верит! Вот же сердце у них, правду говорят…

Он чувствовал Женин взгляд в полутьме вертолета, хотя она сидела у него за спиной, среди ребят, и, кажется, о чем-то разговаривала с ними, что-то отвечала на их вопросы.

Он чувствовал ее взгляд, выходя из «Ми-8» на летном поле в Южном.

И чувствовал его теперь, поднимаясь по ступенькам к себе на шестой этаж. Хотя ее уже не было…

Ее не было, и Юре казалось, что сердце у него вырвали с корнем и вместо сердца осталась страшная, ничем не заполнимая яма.

Ключа у него, конечно, не было. Юра смотрел на дверь своей квартиры, одну из десятка таких же дверей в длинном коридоре малосемейки, и не мог понять, куда он пришел и зачем. Ему не верилось, что из этого дома он вышел, и еще меньше верилось, что это было всего неделю назад.

Дверь распахнулась, как только он коснулся кнопки звонка.

Оля вскрикнула и в ту же секунду прижалась к нему, обхватила его за шею и заплакала. Это было самое невыносимое, но надо было выдержать и это. А он не мог…

– Потом, Оля… – сказал Юра, осторожно отстраняя ее от себя и проходя в комнату. – Потом, пожалуйста, прошу тебя… Я устал.

Он сел на диван, бессмысленным взглядом уставившись на свои сапоги, которые не снял в прихожей. Потом поднял глаза – так тяжело, как будто по пуду земли лежало на каждом веке.

Все вещи стояли на своих местах, как монолиты. Белые листки с какими-то записями разбросаны были по столу – наверняка в том самом порядке, в котором он оставил их, уходя. Девять коричневых бунинских томов стопкой высились рядом с листками.

Оля молча замерла в дверях комнаты и смотрела на него, не подходя. Он едва различал ее лицо и не понимал, что оно выражает.

– Я устал, – повторил Юра. – Оля, я устал. Ты… уйди пока, хоть ненадолго, пожалуйста, хоть ненадолго… Я полежу немного, потом…

Не дожидаясь ее ответа, так и не сняв сапог, он лег на диван, медленно закрыл глаза. Но и это не помогло. Сквозь сомкнутые веки он видел все то же: Женины глаза, переливающиеся светлым и нежным холодом, как поверхность агата на срезе.

Сердце у него разрывалось от страшной, уже ставшей физической, боли, и Юра хотел сейчас только одного – чтобы оно разорвалось совсем, навсегда, чтобы не надо было больше выдерживать эту муку.

Он отпустил такси на Ленинградском проспекте и пешком пошел к арке, ведущей во двор, – все ускоряя шаг, почти бегом.

И об этом ничего нельзя было сказать, потому что все уже было сказано, уже было написано о том, как взрослый сын возвращается в родительский дом из своей далекой жизни – как Николенька Ростов на Поварскую…

Но Юрий Валентинович Гринев не думал сейчас обо всем этом и не помнил. Он шел к себе домой, он шел по улице любимого своего города, и это вмещало в себя так много, что не оставалось места для слов.

И все это: мамины поцелуи, восторженный визг Полинки, бросившейся ему на шею, папина улыбка и Евин счастливый взгляд, – все это не умещалось в слова, а умещалось только в слезы, а слезы он сдержал.

– Ты так переменился, Юрочка…

Ева смотрела на него тем любимым взглядом, в котором беззащитность знакомо соединялась с глубокой поволокой.

– Почему? – улыбнулся он, глядя на сестру. – А ты совсем не переменилась.

Они сидели за столом на кухне. Было уже поздно, родители легли, а Полинки, наоборот, до сих пор не было дома. Юра с Евой ожидали ее возвращения, тихо разговаривая вдвоем на кухне.

– Я не знаю почему… – Ева тоже улыбнулась и коснулась ладонью Юриных волос, провела по ним от макушки до лба, как делала это, когда он был мальчишкой, младшим братом. – Ты как будто старше стал, печальнее. И у тебя какая-то тяжесть в глазах, ты знаешь? – ответила она. – То есть не в том смысле, что взгляд тяжелый, а вот как будто ты в себе что-то держишь. Я ошибаюсь? – сказала она и, не дождавшись ответа, осторожно спросила: – Это после того, как тебя на льдине унесло, да?

• Предыдущая
• 76/79
• Следующая