Сожгите всех - Бессонов Алексей Игоревич - Страница 2
- Предыдущая
- 2/31
- Следующая
На темно-синем мундире золотились погоны полковника медицинской службы Флота.
Закончив ужин, Андрей Огоновский взял в руки высокую рюмку с коньяком, нащупал в кармане камзола сигару и, набросив на плечи синюю шинель, вышел на веранду. С болот потягивало давно привычной ему сыростью, легкий прохладный ветер шевелил листья, покрывавшие старый, нелепый сад, что окружал его новый дом. Раньше здесь жил спятивший флотский генерал – одинокий, брошенный детьми, он сутки напролет писал многотомный труд, призванный опровергнуть устоявшиеся стратегические традиции. Старый генерал умер в первый же год войны, когда главное управление личного состава наотрез отказалось призывать замшелого маразматика. Всю жизнь воевавший, до пупа увешанный крестами, он тихо испустил дух за письменным столом – его нашли через несколько дней, сидящего в кресле с погасшей трубкой в руке…
Приняв решение возвращаться на Оксдэм, Огоновский связался с представителями местной власти и запросил справку о состоянии собственной усадьбы. В канцелярии шефа-попечителя смущенно замялись и предложили взамен этот, ничуть не худший старый дом, все претенденты на который погибли в огне войны. Огоновский понимающе вздохнул и согласился, тем более что холмы были лучше низины, в которой он обитал раньше. По-быстрому решив вопрос с продолжением гражданского контракта, он за свой счет закупил все необходимое оборудование и вылетел на Оксдэм – проблема с оборудованием заключалась в том, что формально он все еще числился во Флоте; приказ об увольнении ожидался со дня на день. В кадрах долго умоляли его подождать хотя бы полгода, так как командование хотело произвести его в генеральский чин, но не хватало проклятого ценза. Андрей плюнул и на ценз, и на лампасы – договорившись обо всем с начальником кадровой службы своего корпуса, он собрался и улетел. Не то чтобы ему так надоел Флот, но…
Он не мог не вернуться сюда. Причин было несколько: во-первых, годы, проведенные среди этих неласковых болот, во-вторых, отсутствие каких-либо иных корней и полное нежелание семьдесят (а то, глядишь, и больше!) лет сидеть где-нибудь на Авроре в качестве пенсионера-генерала, и, наконец, – Аксель.
В течении всей войны они смогли поговорить друг с другом только раз, когда Кренц прибыл на базу, занятую крылом Андрея.
– Вернешься? – это было первое, что спросил у него Аксель.
– А что делать? – весело усмехнулся Андрей. – Куда ж еще? Скоро уже…
– Да, теперь уже скоро. Знаешь, я только об этом и думаю. Только об этом, веришь? Все эти годы мне Окс наш снится. Болотами пахнет, бэрки подвывают по ночам…
Они стояли посреди громадного ангара, вокруг них суетились нижние чины, управлявшие разгрузочной техникой, молоденькие офицерики последнего призыва, ожидающие погрузки на малый десантный транспорт – они стояли, и все не могли сдвинуться с места, не могли наговориться – моложавый полковник медслужбы Флота и такой же, уверенный в себе генерал десанта со змеями Эскулапа в петлицах.
Ему предлагали места ближе к экватору, в более ровном и теплом климате, но Андрей отказался. Он должен был вернуться именно сюда, в привычный ему шахтерский край, его ждали именно эти, ставшие ему родными люди, за которых он несколько лет умирал в горящих бронированных коробках.
Пока шла война, он как-то не слишком задумывался о судьбах простых работяг, владельцев крошечных семейных шахт и скотоводов, живущих на огромных ранчо среди влажных зеленых холмов. Там был огонь, на нем были погоны, и много раз случалось так, что долг, этими погонами подчеркнутый, заслонял собой все остальное. Он вспоминал Оксдэм, точнее – он не забывал о нем, но как-то довольно отвлеченно: да, хотелось вернуться… да, больше-то, собственно, и некуда… А потом, когда война закончилась, когда глупо и нелепо погиб Аксель, он начал понимать, что иной дороги просто нет. Торчать в респектабельной клинике на какой-нибудь старой планете? Писать научные работы, огрызаться на молодых и честолюбивых? Нет, это его не устраивало.
Туман постепенно опускался вниз. Андрей знал, что скоро он сонно уляжется в лощинах, а над головой появятся звезды. Все было привычно… через несколько дней сад, уже полыхающий осенним багрянцем, облетит наголо, и тогда он выйдет из дому ранним утром – деревья будут стоять почти черными, а в воздухе появятся острые иголочки зимы. А потом выпадет снег: ненадолго, потому что морозов тут почти не бывает, но все же он полежит день, а может и два, и мальчишки, хохоча, будут перебрасываться грязноватыми снежками – потому что мальчишки всегда хохочут в первый мокрый снег. У многих из них уже не будет отцов. Здесь осталось очень мало мужчин, овдовевшим женщинам трудно найти себе пару, поэтому мальчишки вырастут солдатами, это почти наверняка, это у нас так принято, и лет через десять-пятнадцать в войсках будет очень много офицеров с Оксдэма, который до сих пор считается диким миром.
В небе появились первые, пока только самые яркие, звездочки. Андрей допил коньяк, задумчиво пососал сигару и вернулся в дом.
Шефа-попечителя территории Гринвиллоу звали Оливер Бэрден. Едва только глянув на его узкую, будто сплющенную голову, покрытую тщательно прилизанными волосками, на серые глаза, в которых навсегда застыла какая-то потаенная грусть, Огоновский понял, что войну он провел в интендантской службе ВКС. Бэрден вызывал симпатию – Андрей знал, где именно прячется его тщательно скрываемая горечь: когда другие сражались, горели и получали свои кресты, тихий аккуратный интендант занимался подчетом носков, шинелей или отражателей. Без него встала бы вся военная машина. Такие, как он, сражались на своем фронте – но, черт возьми, там не стреляли!
Поглядев на шефа, Андрей остро пожалел о том, что явился в его канцелярию в мундире, да еще и с крестами на груди. Бэрден смотрел на него, как побитая собака.
Он пьян – но не очень.
– Флаг-майор Бэрден, – представился он, протягивая Андрею крохотную мягкую ладошку. – Очень рад знакомству, полковник. Я так понял, вы еще в кадрах?
– Это вопрос, может быть, недели, – тепло улыбнулся Огоновский. – Надеюсь, вы согласитесь со мной, когда я скажу, что такая нелепая формальность не должна омрачить наши отношения?
Бэрден поспешно махнул рукой.
– О чем вы говорите, доктор! У вас такая репутация – святой позавидует. Да и все эти годы, что вы провели здесь, на Оксдэме… разве я мог бы усомниться в вашей…
– Компетентности? – осторожно подсказал Андрей, видя, что шеф явно теряется в словах.
– О да, доктор! О чем мы говорим! Может быть, мы… – тот вновь замялся и в конце концов не придумал ничего лучше, как осторожно («незаметно!») провести указательным пальцем по собственной шее, – … пообедаем? Мне просто неприлично быть негостеприимным, когда речь идет о человеке, к которому я, возможно, лягу когда-нибудь под нож.
– Типун вам на язык, – хохотнул Андрей. – А вот от обеда я не откажусь.
В движениях шефа-попечителя появилась знакомая Огоновскому нетерпеливость. Вызвав секретаршу, он приказал ей срочно накрывать прямо здесь, в кабинете – а пока она разберется, что к чему, распахнул сейф и вытащил бутылку редкого коньяка.
– Сам я это не пью, – признался извиняющимся тоном. – Держу пару бутылочек для таких вот случаев. Ну что ж, за знакомство, доктор!
– Польщен, – улыбнулся Андрей. – Ваше здоровье, шеф.
Шеф-попечитель проглотил свой коньяк с большим чувством, может быть, как подумал Андрей, даже восторженно – он встречал таких тихих пьяниц, стесняющихся пить в одиночестве, и все равно пьющих, чаще всего от безысходности; Огоновский спрятал некстати появившуюся улыбку и принялся оглядывать интерьер кабинета. Бэрден, очевидно, не дал себе труда навести здесь подобающий его рангу порядок. Просторный, какой-то даже размашистый кабинет выглядел так, словно здесь до сих пор обитал чин высшей военной администрации, мало озабоченнный порядком: сегодня здесь, завтра там, и какой смысл обзаводиться ковриками и рюшечками… Стол, правда, был огромен – вероятно, он перекочевал сюда с какой-то из старых планет, где служил в свое время то ли сенатору, то ли крупному бизнесмену с консервативными привычками. На столе покоился довольно приличный терминал с прямым выходом на дальнюю связь, пара кожаных папок с какими-то распечатками, и казенный черно-золотой орел в качестве символа власти. Поглядев на него, Андрей вдруг подумал, что бедняга шеф, по всей видимости, стесняется презрительного взгляда двух пар его глаз и, если бы не порядок, не стал бы держать у себя на столе этот древний символ человеческого могущества.
- Предыдущая
- 2/31
- Следующая
