Самое гордое одиночество - Богданова Анна Владимировна - Страница 22

• Предыдущая
• 22/61
• Следующая

Мы завернули за угол и вошли в так называемую ресторацию. Только данное «премилое местечко» даже с большой натяжкой нельзя было назвать рестораном, баром, кафе или забегаловкой. Это было нечто среднее между самой низкоразрядной закусочной и бесплатной столовой для нищих.

Стоило мне только войти туда, как я чуть было не задохнулась от едкого дыма дешевого табака. Тут курили папиросы еще хуже тех, которые мой бывший отчим покупал на оптовом рынке. А я-то, глупая, раньше думала, что на свете не существует сигарет паршивее и вонючее тех болгарских, к которым еще в молодости пристрастился Николай Иванович.

Пол в так называемой «ресторации» показался мне поначалу земляным, только присмотревшись, я увидела, что покрыт он тонкими черными резиновыми ковриками и кое-где действительно проглядывает земля.

– Присаживайтесь, разоблачайтесь пока, а я пойду закажу их фирменное блюдо! – суетился Маркел Маркелович, однако «разоблачиться» я не рискнула, потому как в «премилом местечке» было так же холодно, как и на улице.

Я уселась на почерневший от времени стул и хотела было упереться локтями в стол, но он оказался засаленным, весь в крошках и пепле... Посредине стояло нечто, что, вероятно, служило в этом заведении в качестве пепельницы – жестяная плоская крышка, которыми обычно закатывают трехлитровые банки.

По левую сторону от меня, у окна, сидели двое мужчин, пьяные настолько, что состояние их можно было определить как близкое к бессознательному – вот-вот и они вырубятся прямо за столом, но пока еще держатся, выясняя, кто кому из них первый нанес оскорбление, однако какого характера оскорбление было выдвинуто, оба они уже не помнили.

Господин Мнушкин, словно самолет в тумане, летел к столику, держа в двух руках по тарелке с «фирменным блюдом», которым оказались две синеватые сосиски с заветренным зеленым горошком.

– Сейчас хлеб принесу! – И он, лязгнув стальными набойками, помчался к стойке. Вернулся, в одной руке сжимая между пальцев горлышки двух бутылок, в другой – засохшие кусочки черного хлеба на бумажной тарелке. – Даме вино, – и он поставил передо мной бутыль самого дешевого портвейна «Анапа». – Мне водочку, – и, романист, подкинув верх поллитровку «Столичной», ловко поймал ее.

«Да он алкоголик! – подумалось мне. – Или у него от гонорара осталось так мало? В любом случае зачем брать спиртного в таком количестве и такого дрянного качества?!»

– Выпьем, добрая подружка бедной юности моей, выпьем с горя; где же кружка? – Мой собрат по перу с недоумением взглянул на стол и, сильно ударив себя ладонью по ляжке, возопил: – Бокалы! Забыл бокалы! – И снова умчался к стойке. Два друга по левую сторону утихомирились и безмятежно посапывали, уткнувшись в стол. – Теперь все! – радостно воскликнул Маркел Маркелович, поставив возле бутылок два пластиковых «бокала», снял с головы цилиндр и бережно положил его рядом с «пепельницей». – Выпьем за вашу книгу! За вдохновенье! – Он мастерски откупорил бутылки и с чувством продекламировал: – Кубок янтарный полон давно, пеной угарной блещет вино, – и, осушив стакан, спросил: – А вы, что вы не выпили?

– Я, Маркел Маркелович, вообще не пью.

– Как так? Это нехорошо! Дурно это, смею вам заметить! Писателю невозможно не пить! Стыдно даже! Писатель завсегда пить должен! А за вдохновение непременно надобно осушить бокал! За что другое оно, может, и излишне будет, но за вдохновение всенепременно! – настаивал он. И мне ничего не оставалось, как выпить эту отраву. «Ну ничего, постараюсь залпом, не дыша», – решила я, но не смогла – приблизив стакан к губам, я посмотрела на сомнительное его содержимое и вдруг увидела, как на дно медленно опускается дохлая здоровенная муха.

– Нет, я все-таки воздержусь, – и я поставила стакан на стол.

– Отчего же, позвольте узнать?

– Оттого, что там муха плавает! – не удержалась я.

– Экая важность! – легкомысленно проговорил Мнушкин. – А мы ее, негодницу, вот так! Вот так! – Романист полоскал алюминиевую вилку в портвейне «Анапа», пытаясь нанизать на нее дохлую муху. Два друга слева храпели на все заведение, распластавшись на столе. А мне тем временем вспомнился шикарный ресторан, куда полгода назад меня привез «лучший человек нашего времени», где по коврам бесшумно ходили официанты с кипенно-белыми полотенцами через локоть, где тихо и ненавязчиво звучала музыка, где не приходилось ждать два часа, пока принесут чашку кофе, а по взгляду, эффектному щелчку пальцев «человек» в мгновение ока уже стоял рядом и где не плавали мухи в портвейне! Эх, Любочка, Любочка! И зачем ты только склонила принять меня предложение Мнушкина?! «Подумаешь, часок в хорошем ресторане посидишь! Это тебя ни к чему не обязывает! Небось скучно без мужика-то!» – стояли в ушах слова редактора, и вдруг на меня такая злоба накатила, что я чуть было вслух не сказала: «Как бы хорошо сейчас купить в хозяйственном магазине хвойный освежитель воздуха, вернуться в редакцию и Любочке бы все глаза этим аэрозолем вытравить!» – От-т она! Марья Лексевна, я пронзил ее, глядите! – И Маркел Маркелович сунул мне под нос вилку с мухой. – Теперь можете пить спокойно, – заверил он меня.

– Нет, я не буду!

– Ах, право же, что за женские капризы?! Впрочем, как вам будет угодно, а я еще, пожалуй, выпью. – И он опрокинул полстакана водки. – Над чем вы сейчас работаете? – спросил романист, но, не дожидаясь моего ответа, принялся витиевато и пространственно рассказывать, над чем работает он. Потом затронул извечный вопрос о смысле жизни, на который до сих пор ни у кого нет определенного и точного ответа, после чего заговорил о смысле своей собственной жизни, и уж совсем перестала я его понимать – потеряла, так сказать, нить повествования, когда Мнушкин завел речь о заранее определенном, особом предназначении его в этом мире, о роли провидения. – Лучший друг нам в жизни сей – вера в провиденье, – подкрепил он напыщенную и кудрявую речь свою строками баллады В.А. Жуковского «Светлана» и покосился на порцию моих нетронутых синеватых сосисок с заветренным зеленым горошком. – Что-то вы и не едите ничего!

– Спасибо, я сыта, Маркел Маркелович.

– Все капризы женские, причуды! Впрочем, не хотите, как хотите, – сказал он и хвать мою тарелку. – Вот ведь как думал! – воскликнул мой коллега и с горячностью продолжал: – Что хорошо-де мне одному и не нужен никто, по причине того, что я некую миссию на Земле выполняю – людям глаза раскрываю на историю, все как было пишу, без прикрас! А встретил вас – и все, так сказать, былое в отжившем сердце ожило, и время я вспомнил золотое, и сердцу так, знаете ли, легко стало! Я понял вдруг, как глубоко заблуждался, что только в одиночестве можно творить, не зная радостей семейной жизни! Марья Лексевна, Машенька, не откажите!.. Будьте моей женой! – бухнул Мнушкин и упал передо мной на одно колено.

– Маргинал Маргиналыч! – в ужасе прошептала я – я совершенно растерялась, так что забыла, как звучит настоящее имя Мнушкина. – Вы что, Маркел Маркелович! – поправилась я. – Немедленно встаньте!

– Не называйте меня Маркелом Маркеловичем! – закричал он на всю «ресторацию».

– Как же вас называть-то?! – опешила я.

– Маркешей!

– Хорошо, хорошо, только подымитесь, пожалуйста! – взмолилась я, и Мнушкин уселся на стул.

– А давайте выпьем за вас! Вот просто за вас! Чтоб вы, Машенька, никогда не болели и всегда были веселы и бодры! – Он налил себе; бутылка «Столичной» почти опустела, и я подумала, что нужно немедленно сматывать удочки – неизвестно, чем все это может закончиться.

– Маркеша, вы так интересно рассказываете, мне очень жаль, но...

– И никакая миссия не сравнится со счастливой семейной жизнью! Никакая! – кричал он, не обращая внимания на мои попытки как-то обосновать свой уход. «Нужно срочно что-то придумать!» – решила я и вдруг как заору:

– Я забыла! Забыла!

– Что такое, Машенька?

– Ой-ой-ой! Какая я балда! Все! Мне сейчас же надо домой! Я забыла выключить конфорку. Поставила воду для вареников и напрочь забыла! – Я стремительно вскочила со стула, схватила свои книги и направилась к выходу.

• Предыдущая
• 22/61
• Следующая