Самый скандальный развод - Богданова Анна Владимировна - Страница 27

• Предыдущая
• 27/56
• Следующая

– Пулька с ужасом ожидает возвращения папаши с ребром Гоголя из Кишковерстска – говорит, как только он появится дома, предки не медля ни минуты отправятся на Полтавщину за потомком-таксидермистом и приволокут его в Москву для анализа ДНК, и он опять займет Пулькину комнату. Серапионович процветает и... – и «ту-ту-ту-ту-ту-ту» – нас разъединили.

Мама ждала меня у телефонной кабинки:

– Ну что, все деньги на пустые разговоры просадила?!

– Почему это на пустые? Очень даже содержательные!

– Ага! Слышала я! Полчаса доказывала Иннокентию, что ты не верблюд, а Маша Корытникова, но из этого, как мне показалось, так ничего не получилось!

– Ты подслушивала? – глядя на нее в упор, укоризненно спросила я.

– Не тебе одной! Поехали скорее отсюда, пока хозяин грузовика не появился. Я и ему, оказывается, фару кокнула.

«Жигуленок» с ревом развернулся и покатил вниз с горки.

– Может, к изменщику с кикиморой заедем?

– Ты хочешь, чтобы у тебя отобрали машину? – Это был настоящий козырной туз – мамаша тут же свернула на трассу, и мы отправились в Буреломы. Она помолчала с минуту, а потом вдруг выдала:

– Я машину угоню в Москву. Пусть лучше под окном ржавеет, чем торговец из рыбной лавки будет возить на ней свою старую перечницу!

– Как это? – я смотрела на нее во все глаза.

– Очень просто. Прицепим ее на трос к Власикиной машине, и все дела, – невозмутимо ответила она.

– Кстати, Влас обещал приехать послезавтра, решил не ждать выходных, – зачем-то сообщила я и в ту же секунду пожалела об этом.

Родительница моя пришла от этого известия в такой неописуемый восторг, что на мгновение потеряла контроль в управлении подаренной мужем-изменщиком колымагой, и мы чуть было не оказались в кювете. Я, не помня себя, вцепилась в руль и со всей силы крутанула его – «шестерка» сделала пируэт, мама тут же пришла в себя и ловко вышла из положения – так, что, подъезжая к указателю поворота на Бурабчиково, машина ехала со скоростью ровно шестьдесят км в час.

– Ты уже Карла Ивановича называешь Карлушей?

– Тебе-то что? Я свободная, обманутая женщина! И потом мы с Карлушей просто друзья.

– Имя у него какое-то странное, – заметила я.

– Ничего не странное. Он обрусевший немец. Зовут его Карл Иванович Ауспутцер.

– Путцер, – бездумно повторяла я, – аус.

– Знаешь, как переводится его фамилия? – спросила мама.

– Как?

– Нагоняй! – усмехнулась она, мастерски притормозив у въезда в гараж.

Деревня жила своей жизнью – измученный непрестанной песней своей дед Становой все еще героически разоблачал обитателей Буреломов осипшим голосом, но недолго ему осталось тянуть нелегкую лямку добровольного служителя Фемиды – всего полдня и ночь продержаться. В доме напротив истошно визжал поросенок, а Нонна Федоровна, доказывая ему что-то, пыталась его перекричать и, надо заметить, небезуспешно. В «проулке» дрались Нинтя с Лептей, обвиняя друг друга во всех смертных грехах, у Свинорожки голосил петух. Ленок мастерил что-то совершенно непостижимое из древнего трухлявого шифоньера и стибренных (где-то плохо лежавших) тонких досок. Братья Кисляки что-то слишком возбужденно заползали по деревне на устойчивых «ступнях» своих. Ляля опрометью неслась с реки к «Гондурасу»:

– Привет, Полин! – прохрипела она.

– Куда бежишь-то? – поинтересовалась мама, закрывая гараж.

– Дела! Дела! – радостно воскликнула она и поскакала дальше, за ней на кривых ногах гнался Афанасий.

Словом, жизнь в Буреломах кипела.

После обеда соседская постройка из старого шифоньера стала приобретать некоторые хоть и неясные, но все же очертания. Мне она отдаленно напомнила кошачий домик, что построил этой весной Николай Иванович. Только вот зачем им понадобился кошачий домик, да еще в непосредственной близости с их собственным, я не могла понять до вечера.

После ужина я наконец узнала, какую функцию должно нести сие сооружение:

– Валюш! Сегодня терраса будет закончена, – оповестил Ленок ту, в фамилии которой родительница моя заменила литеру «г» на «б».

– Ой! Ленок, какой же ты у меня умелец! – стелилась Лисоглядская, совершенно очевидно работая на публику. – Какой искусник и специалист!

Стало быть, обшмыганный, допотопный шкап с косо прибитыми крест-накрест (жители подобным образом в деревнях забивают окна и двери, когда уезжают куда-нибудь на долгий срок) продлевающими его тонкими досками нес функцию террасы. Поразительно! Никогда бы сама до такого не додумалась!

«Искусник и специалист» швырнул молоток и, рассыпав банку с гвоздями, стоявшую на земле, схватил кастрюлю, обмакнул в ней кисть и принялся истово размалевывать свое творение масляной краской до боли знакомого оттенка «слоновой кости», которую Николай Иванович приобрел специально для покраски стен в мастерской.

Однако, как это ни прискорбно, краски хватило лишь на половину террасы. Ленок выругался, шваркнул кастрюлю прямо на клумбу с увядшими астрами и снова застучал молотком, прибивая оставшиеся деревяшки. «Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!» – беспрерывно стучало в моей голове...

Это случилось ближе к ночи. А именно: «тук-тук» внезапно переросло в «ТРАХТАРАРАХ!» и недостроенная «башня из слоновой кости» сначала пошатнулась, а потом с диким треском развалилась, как карточный домик.

Не знаю, что на меня нашло, но я не могла сдержаться и захохотала так громко, что меня, наверное, было слышно у речки.

– Ленок, смотри, а девка-то у нее ненормальная! Ее лечить надо!

– И не говори, Валюш, – поддержал супругу «умелец и специалист» и, по обыкновению, заржал, закрыв лицо ладонями. Жест этот был выгоден с двух сторон – во-первых, чтоб скрыть смех, во-вторых – выражал, будто бы ему очень, очень стыдно за своих непутевых соседей.

Мамаша, оказывается, тоже видела венец достижений и усилий многочасовой работы Ленока и, выйдя из бани в точку наивысшего напряжения, так сказать, кульминационного момента разрушения постройки, застыла на ступеньке, а потом закатилась смехом.

– Яблоня от яблочка далеко не растет! – выдавила из себя соседка.

– Да, Валюш, да, – давясь от хохота, поддержал ее супруг.

Была уже глубокая ночь, но свет в деревне так и не дали.

«Если так будет продолжаться, – думала я, погружаясь в сон, – плакал мой трогательный пасторальный роман о любви пастуха к птичнице. И Любочка тоже будет плакать...»

Проснулась я утром от того, что почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд и запах вареного кофе. Я открыла глаза и увидела маму, которая поднесла чашку с любимым напитком к самому моему носу и благодушно улыбалась.

– Доброе утро, дочурка, – ласковым, несколько печальным тоном проговорила она.

– Что случилось? – поразилась я странному поведению родительницы своей.

– Машенька, кровинушка моя единственная! Сердечко мое родимое! Вся моя жизнь только для тебя! Только ради тебя дышу и существую я на этой бренной земле! – голосила она.

– Да что стряслось-то?!

– Как что? Ты не знаешь, что?! Мы с тобой последний день вдвоем! Завтра Влас приедет и заберет меня! И уеду я на чужбину, в никуда! Что ждет меня там? Полная неизвестность – языка не знаю, страны не знаю! Хорошо еще, Карл Иванович договорился со своими родственниками насчет жилья, – между делом заметила она и продолжила стенания свои: – И когда теперь услышу я голосок твой звонкий, когда увижу милое сердцу моему личико, когда я снова смогу прижать тебя к материнской груди своей?!

– Постой-ка! Сколько ты собралась на чужбине торчать? Я что-то не поняла? – встрепенулась я.

– Как сколько?! – возмущенно воскликнула она – ласково-печального тона и в помине не было. – Пока не разыщу всех своих кошариков!

– Может быть, полгода, – предположительно протянула я, – может быть, год... А может, и того больше, не так ли?

– Ну, уж это как получится! – Она развела руками и чуть согнула ноги в коленях.

– А я все это время должна дом сторожить? Безвылазно?!

• Предыдущая
• 27/56
• Следующая