Дорога гигантов - Бенуа Пьер - Страница 9

• Предыдущая
• 9/48
• Следующая

— Могу я вас спросить, — сказал я, желая прекратить разговор, в котором чувствовал себя таким беспомощным, — могу я вас спросить, как могла вам прийти мысль обратиться к юному Лабульбену за тем, чтобы...

— Чтобы привести вас сюда? — сказал с улыбкою г-н Теранс. — Да очень просто. Мне было приказано войти с вами в сношения. Несколько раз делал я попытки встретиться с вами в College de France, но ваши лекции в зимнем семестре уже кончились. Я считал неудобным идти к вам на дом, еще того меньше — писать вам, но я видел себя вынужденным прибегнуть к одному из этих двух способов. Как раз в это время покупка автомобиля дала мне случай познакомиться с Лабульбеном. Нужно отдать ему справедливость, он не отличается ни большою скромностью, ни большим самомнением. Он говорил мне о вас, как об одном из своих отличных друзей. Признаюсь, сначала я не верил, что случай так пришел мне на помощь. Я сомневался, вы ли это действительно. Но в то же время я узнал, что на вас возложен в Доме печати перевод документов на мингрельский язык. И я не мог долее бороться против очевидности. Нет во Франции двух лиц, которые носили бы то же имя Жерар и знали бы мингрельский язык, не правда ли?

Я опустил голову, побежденный столь неопровержимым доводом.

— Вы мне сказали, что на вас было возложено...

— Войти в сношения с вами, вы сами понимаете, — не только для того, чтобы угостить вас моим замечательным бургонским. Это был бы слишком странный способ показать вам, как мы рассчитываем перейти из области слов в область действий.

Он посмотрел на часы.

— А черт! Наш юный друг сейчас вернется. У меня остается ровно столько времени, чтобы познакомить вас с содержанием возложенного на меня поручения.

Тем же спокойным голосом, каким он хвалил достоинства автомобиля Лабульбена, г-н Теранс сказал:

— Сегодня 8 марта, господин профессор, — я имею честь сообщить вам, что через месяц, около 20 апреля Ирландия поднимется против Англии, точнее говоря — объявит ей войну.

— Такого рода признание уже меньше удивляет меня после того разговора, который у нас только что был, — сказал я, делая над собою все усилия, чтобы казаться спокойным.

— Несомненно. Но оставалось точно установить дату. Я это сейчас и сделал.

— Что бы вы сказали, — спросил я, — если бы я, расставшись с вами, отправился в министерство военное или иностранных дел и представил там самый точный отчет о нашей беседе?

Г-н Теранс и глазом не моргнул.

— Очевидно, вы так поняли бы свой долг. Я понимаю ваши опасения. Но, может быть, я сумею несколько их успокоить, если в свой черед изложу вам, что с неизбежностью воспоследовало бы.

— Вас бы немедленно арестовали.

— Это было бы не в первый раз, и, должен прибавить — это не имело бы никакого значения. Важно лишь одно — успех наших планов. Ну а в этом отношении ваш поступок ничего не изменил бы ни на йоту.

— Как это?

— Очень просто. Ваше сообщение будет безотлагательно доведено до сведения английского правительства, которое запросит объяснений у вице-короля Ирландии, лорда Уимборна. Лорд Уимборн побеседует об этом с государственным секретарем Биреллем и товарищем секретаря Натаном. Они отнесутся ко всему этому как к пустым россказням и чепухе. Я не зря говорю. Именно такие выражения употребляют эти три джентльмена всякий раз, как полиция доносит им о предстоящем летом восстании. Такова проницательность Дублинского дворца. Stultos fecit... И ничего вы тут не поделаете, господин профессор, ни вы, ни я. В ваших же интересах я прошу вас не пробовать приобрести в глазах вашего начальства славу опасного собирателя сплетен.

— Итак?

— Итак, возвращаюсь к тому, с чего начал. Повторяю вам: Ирландия начнет войну с Англией через месяц. Война ведется двоякого рода оружием: материальным и моральным. Первым нам не приходится здесь заниматься. Наша эпоха была свидетельницею самого страшного разгула физической силы, какого еще никогда не было. Но по лицемерию, которое останется так для нее характерным, она требует, чтобы все ее безобразия и ужасы были облечены благопристойными покровами, юридическими и сентиментальными: право, уважение к договорам, свобода народов и все такое. Уверенная в себе, Германия по началу не считалась с этим вторым условием борьбы. Этот жалкий дурак Бетманн Гольвег объединил весь мир против своей страны, с грубою наивностью показывая свое удивление, что Англия вступает в войну ради охраны принципа международной морали — в тот самый момент, когда она собиралась не сдержать обещания, данного ею нам... Но я уклоняюсь в сторону, а юный Лабульбен сейчас вернется. Будем кратки. В той борьбе, в которую мы скоро вступим, мы должны иметь свидетелями этой борьбы несколько таких людей, чье слово не могло бы быть никем заподозрено, таких людей, в которых, по выражению вашего Виктора Гюго, приютилась совесть человечества. Мы стремимся к тому, чтобы заставить признать нашу независимость, и потому нам необходимо, чтобы было констатировано, что мы сражались как солдаты, а не как мятежники, под зеленым знаменем Эрина, а не под черным или красным знаменем анархистов или революционеров.

— Вот что! — сказал я. — И вы думали...

— И мы думали, что в этой своего рода комиссии предварительного контроля, в которой главные нации, союзные и нейтральные, будут иметь своих представителей, избранных нами из наиболее уважаемых деятелей мысли, — мы думали, что в этой комиссии никто более профессора Жерара не достоин представлять Францию, в интересах обеих наших стран.

Это предположение меня ошеломило, я почти совершенно забыл о том, что меня оно, собственно, не касается. Вопрос г-на Теранса вернул меня к действительности.

— Вы принимаете приглашение, господин профессор?

— Я...

— Принимаете?

— Мне необходим срок в три дня, чтобы...

— Совершенно справедливо, — ответил г-н Теранс.

Говоря так, прося о сроке, вот какое принял я решение, чтобы избавиться от последствий этой глупой истории, начинавшей принимать слишком тревожные размеры: в тот же вечер разыскать моего знаменитого однофамильца, все ему рассказать, умолить его меня простить и, в конце концов, предоставить решение его совести.

— Да, три дня срока — это более чем правильно, — повторил г-н Теранс. — Через три дня жду вашего ответа. Будьте так любезны и принесите его лично. Конечно, не сюда. В Париже удобнее. По адресу: Г-ну Люсьену Бертрану, 78, бульвар Мальзерб. Вам нужно только спросить господина Плота[1].

— Господина Плота?

— Ах да, и вот еще что. В случае, если вы согласитесь, господин профессор, конечно, все расходы по переезду принимает на себя Ирландская Республика. А что касается вашего пребывания в Ирландии, — уже одно имя того, кто примет у себя...

Резкие звуки рожка, донесшиеся с улицы, оборвали слова г-на Теранса.

— А, вот, кажется, и наш дикарь, — сказал старик.

Это был, действительно, Венсан Лабульбен, как о том теперь свидетельствовал шум шагов на лестнице и ругательства, с каждым шагом становившиеся все слышнее.

— Как расходился! — сказал с улыбкой г-н Теранс. — Надо полагать, в дороге он хлебнул из своей бутылки. Да, что касается вашего пребывания в Ирландии, говорю я, то самое имя того, кто вам окажет там гостеприимство... Сейчас! Сейчас! Этот бесноватый оборвет звонок.

Г-н Теранс встал и пошел открыть дверь.

— Самое имя того, кто окажет гостеприимство? — повторил я машинально.

— Да, одно это имя служит вам полным ручательством безупречности приема, какой вас там ждет, господин профессор.

И г-н Теранс прибавил:

— Вам окажет гостеприимство граф д’Антрим.

Эрин, Эрин, священная земля гигантов и святых, Эрин, остров золотой арфы, с серыми скалами над бледными песками, с темно-голубым небом, зелеными лугами, коричневыми потоками, черными болотами. От твоих берегов, Эрин, возлюбленная Ирландия, отплывали полные великой отваги имрамы в поисках новых земель. К твоим берегам пристали монахи в своих каменных лодках, более тяжелых и более легких, чем лодка Иисуса на Тивериадском озере, Патрик и Коломбан наложили на тебя печать католицизма. Ты остался ему верен, Эрин, и кто измерит когда-нибудь, сколько пролил ты за это крови! И все-таки никогда, прославленная земля, не переставала ты сочетать со строгою красотою латинских гимнов мрачную красоту мифов Севера. Мириам из Магдалы, рыжеволосая еврейка, протягивает здесь руку принцессе Лейнстерской Еве и царице Маб, фее лесов и вод. Все трое пляшут они по вечерам, Эрин, на твоих лужайках. Одна из рук твоих, о примирительница, протягивается к Испании, другая — к Гренландии... Чтобы понять тебя, Эрин, и полюбить, нужно было созерцать лиловую Луару и зеленый Рейн, а не ограничиваться путешествиями приказчика из Сити, который по воскресеньям, для отдыха, между двумя главами Библии, удит в Мейденхеде или Вульвиче грязненьких рыбок в скверных водах Темзы.

• Предыдущая
• 9/48
• Следующая