Весна незнаемая, кн. 1: Зимний зверь - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 13

Дарована пробежала лестницу и просторные нижние сени, выскочила на крыльцо и сразу увидела его. Громобой входил в ворота в гуще воеводских кметей; все вокруг него были верхом, а он шел пешком, но не кмети заслонили его от глаз Дарованы, а он – их. Она увидела только его; он казался больше, ярче всех вокруг, словно солнышко… Солнца не было, но его рыжие кудрявые волосы бросались в глаза. Дарована вдруг сообразила, что они оба с ним рыжие, и сердце дрогнуло, как будто это случайное сходство создавало между ними какую-то связь. Это опять смутило ее и все же показалось приятным.

Громобой тоже сразу увидел ее, и его потянуло к ней, как на огонь в темноте. Сейчас, при свете дня, она казалась новой, другой и еще более прекрасной. Вся она была светлая, золотая, как Солнцева Дева, и от мягкого сияния ее светло-рыжих, как светлый непрозрачный мед, волос само крыльцо казалось позолоченным. Она стояла, положив обе руки на деревянные опоры, и Громобой видел ее до последней мелкой черточки, видел янтарные обручья с золотой узорной сеткой на запястьях, каждый завиток вышитого узора на подоле красновато-коричневой рубахи. Он смотрел на нее снизу вверх, и казалось, она освещает собою весь двор, как само солнце, сияющее с неба. Чувство восторга захватило его полностью и потянуло к крыльцу, как к престолу богини.

– Стой, куда ты, милая моя! А шубу-то! Застудишься! – Из сеней выскочила Любица, держа в объятиях шубу на рыжих куницах, покрытую красным сукном, и накинула ее на плечи Дароване. – Да поди в хоромы, успеешь, насмотришься!

Воевода Берислав тем временем проехал через двор, оставил коня и поднялся по ступенькам к Дароване, но она не замечала его, и он неловко, как в пустоту, поклонился, озадаченный ее невниманием.

– Все верно, кн… как сказано, золотая лебедь ты наша! – весело ответил он, сумев-таки поймать у себя на губах слово, которого произносить было нельзя. Дарована наконец опомнилась и кинула на воеводу короткий взгляд. – Как он сказал, – воевода кивнул на Громобоя. – Чистое место, как скатерть! – Воевода усмехнулся, повторяя слова Громобоя, которым вчера не поверил, сдернул с головы бобровую шапку и покаянно взмахнул ею в воздухе. – Где была засека – уголье лежит, зола. Перун молниями пожег, не иначе.

– Да… – безотчетно согласилась Дарована, снова глядя на Громобоя. Он стоял вплотную к крыльцу и не сводил с нее глаз. – Только ведь спит Перун…

– Он спит, а сила его по земле ходит, – негромко отозвался Громобой.

Кмети, торопясь с холода в гридницу, почтительно обходили девушку, а воевода Берислав все стоял с шапкой в руке, не решаясь уйти в дом, пока она тут. Громобой медленно поднялся на крыльцо.

– За такое дело надо тебя наградить, – тихо сказала она и попыталась улыбнуться, но от волнения улыбка вышла неловкая. Ее пробирала такая сильная дрожь, что говорить было трудно и собственный голос доносился как будто издалека, больше похожий на эхо. – Мой отец… Чего ты хочешь попроси – он все может тебе дать…

Она не должна была говорить, что ее отец – сам смолятический князь Скородум, но хотелось хоть как-то дать ему понять, что она высоко ценит уже сделанное им и верит в его будущее, которое превзойдет прошлое и настоящее.

Громобой обвел ее медленным взглядом, как будто еще раз спрашивал себя, не мерещится ли ему это чудо, и взял ее руку, которой она придерживала на плече тяжелую шубу. Дарована ахнула – его рука показалась ей, озябшей на крыльце, горячей как огонь. Громобой сообразил, что слишком своевольничает, но она все же не отняла руки. Ее рука совсем потерялась в его ладони, и сейчас, рядом с ней, он казался себе еще более здоровым и неуклюжим, чем всегда. Собственное невежество его смущало: весь облик Золотой Лебеди, от ее чистого белого лба до красного носочка сафьянового сапожка, все ее поведение, каждое сказанное слово, мягкий звук ее голоса, приветливого и вместе с тем полного гордым достоинством, – все это ясно говорило о том, какого высокого рода и непростого воспитания эта девушка. Громобой умел все это оценить и растерялся так, что даже слов не находил. Он готов умереть за нее хоть сейчас – это главное, что он хотел выразить, но его очаровывали и обезоруживали ее глаза: удивительные, невероятные, единственные на свете! Они были в точности одного цвета с волосами – темно-золотистые, каким бывает иногда непрозрачный светлый мед. Если бы от кого услышал – не поверил бы, что так бывает, но у нее было именно так. Белая, без единой веснушки, кожа была так нежна на вид, светлые пушистые брови были едва заметны, но черные длинные ресницы ярко очеркивали золото глаз. Вся она как из молока и меда – Солнцева Дева из тех стран, где текут молочные реки…

– Пойдем! Пойдем, милая! – приговаривала нянька Любица, суетясь и пытаясь натянуть на плечи девушке спадающую шубу. – Застудишься ведь! Пойдем в хоромы-то!

Дарована опомнилась, отняла у Громобоя руку, опустила глаза и торопливо скользнула в сени. Конечно, ей было неприлично стоять на крыльце, у всего города на виду, и не сводить глаз с дремического парня; она не могла преодолеть свои правила, страдала от собственной нерешительности, но подчинялась. Умение подчиняться необходимости было воспитано в ней с раннего детства как непременная обязанность княжеской дочери. Ей так много хотелось сказать Громобою, но она не находила слов. Она не помнила сейчас ни о чем: ни о бесконечной зиме, ни о разбойничьей засеке – сам Громобой заполнил ее душу и мысли целиком.

Теперь Громобоя посадили в гриднице на хорошее место, вблизи от самого воеводы. За обедом Берислав был весел, и из его бодрых рассуждений Громобой узнал, что Золотая Лебедь со своей матушкой приехала из Глиногора и теперь хочет ехать вверх по Истиру, в Чуробор. Раньше Встрешникова засека преграждала ей путь, но теперь дорога свободна.

– Знал бы ты, парень, кому удружил – еще бы не так возгордился! – приговаривал воевода, хотя Громобой вовсе не гордился и уже забыл про вчерашнее побоище. Но воевода, повеселевший от пива, подмигивал ему с отчасти завистливым видом: он тоже был бы не прочь так отличиться.

«Матушка» Золотой Лебеди, к обеду спустившаяся из горниц и сидевшая со всеми за столом, бросала на воеводу строгие взгляды, призывая держать язык на привязи. Это была сороколетняя, но еще очень красивая и свежая для своих лет женщина, стройная почти по-девичьи, с правильными чертами лица, большими карими глазами и черными, тонкими, красиво изогнутыми бровями. Именно такой должна быть матушка княжича Волха из кощуны, на которую польстился Змей Горыныч, хоть у нее и был уже взрослый сын… В ее лице было столько гордого достоинства, столько уверенной привычки ставить себя выше всех и ни перед кем не склонять головы, что Громобой сразу про себя прозвал ее княгиней. Между нею и Золотой Лебедью не было ни малейшего сходства, и он сразу проникся уверенностью, что, хотя девушка и зовет ее матушкой, эта гордая красавица ей вовсе не мать. На Громобоя княгиня посматривала отчасти с любопытством, но отчасти и с беспокойством: ей явно не нравилось, что Громобой и ее названая дочь почти не сводят друг с друга глаз и что девушка лишь изредка, опомнившись, заставляет себя опускать взгляд и браться за ложку.

– Послушай, что я тебе скажу! – начала княгиня, когда челядь убрала со столов и принесла орехи, мед, моченые ягоды. – Мы, как ты слышал, в Чуробор путь держим. Не хочешь ли ты с нами отправиться? Будешь нам служить, по дороге нас оберегать, а мы тебя наградим, как приедем. Мой сын – человек богатый, чем хочешь тебя одарит, если верно послужишь.

– Да я в службу не нанимаюсь. Сам себе хозяин – как-то оно приятнее, – неловко буркнул Громобой.

Его покоробила эта речь, прозвучавшая учтиво, но надменно, – вспомнился князь Держимир и его упрямое желание так или иначе заставить Громобоя служить себе. Да, это были ягоды с одного поля! Он не хотел разговаривать с княгиней – он ждал, чтобы к нему обратилась сама Золотая Лебедь.

– Соглашайся, дурень! – дружески посоветовал воевода. – Тут и честь заслужишь, и добра наживешь! Верно тебе говорю!