Vita Nostra - Дяченко Марина и Сергей - Страница 79

• Предыдущая
• 79/97
• Следующая

Сашка скрючилась в кресле, готовая провалиться сквозь землю.

— Это не сложно, — глухо сказал Стерх. — Это… беспрецедентно. У меня никогда не было студентов, способных снять десяток треков последовательно. Поэтому я использовал стандартные учебные материалы.

— По-видимому, здесь нестандартный случай? — мягко осведомился Коженников.

— Вы правы, — после коротенького молчания сказал Стерх. — Да.

— Договорились, — Коженников кивнул. — Что до изъявления сущностей… Саша, вы отдаете себе отчет в том, что сделали?

— Я не специально. Я не хотела.

Портнов поперхнулся дымом.

— То есть вы не отдаете себе отчет?

— Почему же. Отдаю, — сказала Сашка тихо.

Стерх воздел глаза к навесному потолку.

— Зачем вы это сделали? — продолжал допытываться Коженников.

— Случайно.

— Что вас подтолкнуло? О чем вы думали, прежде чем взяться за карандаш?

Сашка сглотнула.

— Важно, — Коженников кивнул. — О чем? Или о ком?

— О Косте, — сказала Сашка. — О Константине Коженникове.

И твердо посмотрела на собственное отражение в его темных очках.

— И от душевных переживаний решили поиграть со смыслами? — вклинился Портнов.

Сашка обернулась:

— Не поиграть, Олег Борисович. Не вы учили меня складывать знаки? Не вы хвалили меня, когда все получалось? Вы разве предупреждали меня, что это запрещено?

— Я запретил бы тебе бегать по потолку, если бы знал наперед, что ты на это способна!

— Я ведь тоже не знала. Просто жила… существовала, располагалась в пространстве, функционировала, действовала, продолжалась, длилась…

Она поймала себя на монотонном перечислении слов — в каждом из них была частичка необходимого ей смысла, но ни одно не подходило полностью.

— Собственно, это я имел в виду, — тихо сказал Коженников.

— Что же, — резко, почти агрессивно заговорил Портнов, — мы не можем требовать от девушки, чтобы она перестала измываться над информационным пространством? Потому что это значит, что мы требуем невозможного?!

— Нет, — Коженников чуть улыбнулся. — Теперь, когда мы кое-что уточнили, задача прояснилась, и она будет решена. Не беспокойтесь.

И обернулся к Сашке:

— Саша, я хотел бы поговорить с вами сегодня… Когда у вас заканчиваются пары?

Она пришла в себя за длинным столом в большой аудитории, где обычно проходили общеобразовательные лекции. Перед ней лежал лист, вырванный из тетради, и Сашка писала на этом листе: «В настоящее время эстетическое переживание рассматривается как переживание ценности и рассматривается в рамках философии ценностей». Народу в аудитории было не так много, и преподавательница смотрела на Сашку как-то странно.

Сашка откинулась на спинку стула. Она любила учиться; лекции, сколь угодно скучные, и формулировки, сколь угодно запутанные, возвращали ее к действительности…

К действительности, какой Сашка ее понимала.

Прозвенел звонок.

Ни на кого не глядя, ни с кем не разговаривая, она вернулась к себе в мансарду. Пепел от сожженного листка все еще лежал в мусорной корзине. Она прибрала в комнате, собрала с пола желтые поролоновые полоски и вынесла мусор. Села у окна; долго смотрела сквозь стекло на зеленеющие липы Сакко и Ванцетти.

Чья была та любовь, которую она случайно, по глупости, изъявила? Сделавшись конкретной, любовь обрела носителя и предмет приложения… Объект и субъект… Когда Сашка сожгла ее — что случилось с этими людьми?

Ее руки искали, чем заняться. Она вытащила карандаш, нашла точилку в ящике конторки. Подтянула к себе чистый лист бумаги — чтобы не насорить. Надела точилку на затупившееся рыльце карандаша, провернула раз и другой. Опилки падали на бумагу, складываясь в узор.

Сашка собрала их в пригоршню. Вытряхнула в мусорное ведро. Она не будет ничего рисовать; ей запрещено изъявлять сущности. Она не будет, нет-нет, только на минуточку раскроет понятийный активатор.

Желтая бумага, схемы, схемы, колонки, цифры; Сашка прикрыла глаза. Великолепный муравейник смыслов со всеми его уровнями и связями, векторами, производными многих порядков, кольцами, восьмерками, прямыми, уводящими в бесконечность… Нет-нет. Только смотреть. Только удивляться. Гармония…

Карандаш сам вынырнул из точилки, острый, как иголка. Воля. Творение. Слово. Что я делаю, в панике подумала Сашка, в то время как все ее существо, могучее и гибкое, окрепшее и развившееся на задачах и упражнениях, жило — существовало, располагалось в пространстве, функционировало, действовало, продолжалось, длилось…

А потом и мысли оборвались. Скачком перешли на следующий уровень, невыразимый привычными словами. Карандаш скользил, не отрываясь, выводя символы со вложенным четвертым измерением. Блики солнца на воде, маленькое весло — желтое, ярко-желтое, пластмассовое. Это еще не любовь, это предчувствие, преддверие, это…

Дверной звонок ударил, как пожарный колокол.

Никогда раньше к Сашке в мансарду не приходили гости, она и не слышала никогда этого оглушительного трезвона; дернулась рука. Сломался карандаш. Сашка в ужасе уставилась на лист бумаги с мерцающим, почти законченным символом.

Звонок не прекращался. Сашка выглянула в окно и увидела внизу, на пороге с двумя львами, Коженникова — но не Фарита, нет. Костю.

— Ф-фу… Ты меня напугал.

— Чего тебе бояться? — Костя подозрительно оглядел комнату, потянул воздух носом. — Что-то сгорело?

— Да так… Бумажный мусор. Ты присаживайся.

Костя опустился на край табуретки. Оглянулся, на этот раз внимательнее:

— Здорово тут у тебя. Не то что в нашем крысятнике.

— Что, разругался с женой? — вырвалось у Сашки.

— Уже донесли? — Костя смотрел в сторону.

— Все на поверхности, — Сашка вздохнула. — Чаем тебя угощать не буду, не обессудь, кончился чай. Что сказать-то хотел?

Костя качнулся вперед-назад, вдруг так ясно напомнив Фарита Коженникова, что Сашке стало не по себе.

— Чего они от тебя хотели? Зачем вызывали? Я видел: он тоже там был.

Сашка вздохнула. Собственно, Костя был единственным человеком, которому она могла рассказать все; ну, почти все. Без некоторых подробностей.

И она рассказала. Костя слушал, напряженно подавшись вперед, механически вертя в пальцах сломанный карандаш.

— Ты хочешь сказать, что он за тебя заступился?!

— Не знаю. Выглядело именно так.

— «Не требую невозможного»… Когда он посылал Лизку на панель — тоже, значит, невозможного не требовал…

— А ты знаешь?!

— Все знают. Когда он убил мою бабушку… он тоже не требовал невозможного?

— Не требовал. Ты мог сдать зачет с первого раза. Сдал со второго.

Костины глаза сделались, как две стекляшки.

— Но ведь все-таки сдал, — пробормотала Сашка примирительно.

— Ты очень изменилась, — сказал Костя. — Иногда мне кажется, что ты стала похожа на него.

— Но ведь ты мог сдать с первого раза, — Сашка чувствовала его нарастающую неприязнь и говорила торопливо и веско, будто наваливаясь грудью на поток ураганного ветра. — Это правда, Костя, это неприятно и печально, но это так. Ты мог. Но не сдал… Вот ты его сын, и ты его ненавидишь. Но, может быть, он не самый плохой отец. Рациональный. Строгий. Эффективный.

— Что?!

— Может быть, он даже любит тебя. По-своему… Может быть, все отцы на земле — проекции одной-единственной сущности. Только способ преобразования разный. Тень балерины — уродец с крохотной головой и толстыми ногами… Представляешь, до какой степени может исказить сущность какой-нибудь изощренный способ проекции? Если вот эта куча перегноя — проекция цветущего сада на бесконечное время, на дожди и холода… Если мой отец, который бросил маму с младенцем на руках — проекция великодушного и любящего мужчины, но вот — солнце садилось, и тень легла кривая…

Сашка говорила, с удивлением понимая, что мыслит не словами. Слова — потом, а поначалу — гибкие упругие… образы? Картины? Живые существа?! Необходимость переводить эти мысли-ощущения в привычную словесную форму начинала тяготить ее.

• Предыдущая
• 79/97
• Следующая