Морской узел - Дышев Андрей Михайлович - Страница 60

Я взглянул на письменный прибор. Никто и никогда не использует эту штуковину с большей пользой, чем я, если пробью ею Дзюбе голову.

– Или ты все-таки проявишь благоразумие? – допытывался Дзюба, не желая замечать нависшей над ним угрозы. – Подумай, какой грех страшнее? Разве стоит твой Селимов сотен невинных душ? Я прошу тебя сказать перед видеокамерой всего несколько слов. Всего несколько слов!! И ради этого мы столько копий с тобой переломали? Кирилл, дорогой! Перестань же ты упрямиться! После твоего выступления мы запустим большой рекламный ролик о твоем агентстве. У твоих дверей будут стоять толпы клиентов! Ты получишь столько заказов, что меня оставишь без работы! Соглашайся, дурачок…

Зазвонил телефон. Дзюба взял трубку, некоторое время слушал молча, потом усмехнулся, поднял глаза на меня.

– Давай так, Петрович, – сказал он своему абоненту. – Кто первый, того отпускаем… Как ты говоришь? Если оба одновременно?.. Черт подери, я и не подумал о таком варианте. Что ж, в этом случае придется отпустить обоих… Все, дорогой, действуй!

Он положил трубку, снова взглянул на меня, но каким-то нехорошим, маслянистым взглядом.

– У тебя мало времени, Кирилл, – произнес он, и его умасленный взгляд легко заскользил по столу, шкафу, видеокамере на треноге и вишневой косточкой опять прилетел ко мне. – Дело в том, что… Мне не хочется тебя сильно расстраивать, но я обязан тебя предупредить… В общем, в камеру к твоей Ирине подсадили двух уголовников, и наши доблестные вертухаи организовали соревнование. Кто из зэков Ирину… первым… м-м-м… понимаешь, да?..

У меня волосы встали дыбом, и каждая частичка тела сама по себе устремилась к Дзюбе, чтобы вцепиться в него, истерзать, натереть его мозгами, как мастикой, паркетный пол… Подобно торпеде я подлетел к нему, обрушил на него всю свою клокочущую гневом массу, и тотчас мы оба, вместе с креслом, грохнулись на пол. Я разбивал кулаками омерзительную физиономию милиционера, рвал его мокрый гадкий рот, выдавливал его скользкие глаза, и Дзюба вопил дурным голосом, дергал ногами, задевая телефонные провода, и мне на спину посыпались сначала факсимильные аппараты, монотонно гудящие, как шмели, а потом жестокие удары дубинок. Дебилы в камуфляже схватили меня за волосы и ноги, приподняли, но я продолжал месить Дзюбу, не выпуская его, и он дергался, извивался в моих руках, как вытащенная из морской глубины мурена; тогда меня ударили дубинками по затылку, и мое сознание сразу затуманилось. Я разжал руки, Дзюба вывалился мыльной, вспотевшей, измазанной кровью субстанцией.

– В тюрягу его!! – истерично визжал Дзюба, с трудом поднимаясь на ноги. – Немедленно!! В карцер эту суку!! Иголки ему под ногти!! Почки ему отбить, чтоб кровью ссал!! Селезенку ему разорвать на кусочки!! Сгноить!! Задушить!!

Я первый раз в жизни видел, чтобы человек от злости стал зеленым. Подскочив ко мне, Дзюба замахнулся, чтобы ударить меня по лицу, но промахнулся, его кулак надломился и лишь касательно прошелся по краю моего подбородка. Камуфляжные дебилы стали исправлять ошибку своего шефа и несколькими сильными ударами свалили меня на пол. Я лежал, плюясь кровью на линолеум, а Дзюба все еще визжал, топал ногами и колотил кулаками по столу.

– Замордовать его! Искалечить!

– Сделаем, шеф, – пробубнил из-под маски дебил.

– Бить до тех пор, пока не согласится! А если будет плохо говорить, то снова бить, а потом снимать все заново! Десять, двадцать дублей, но чтобы к утру у меня материал был!!

– Будет, шеф.

Они еще попинали меня ногами. Один удар пришелся в плечо, а второй – в живот, отчего я долго корчился на полу, и тупая боль не давала мне вздохнуть.

Потом меня подняли на ноги, скрутили руки и надели наручники. Один из дебилов обыскал меня, выкинув на пол все, что он нашел в карманах: мобильный телефон, какие-то деньги, паспорт, ключи от квартиры. Наконец мне на голову накинули тряпку и вывели из кабинета. Когда меня спускали по лестнице, я очень не хотел, чтобы Ирина меня увидела и узнала. «Похоже, я отыграл свое», – подумал я, когда меня затолкнули в провонявший бомжами фургон машины. Захлопнулась дверь, щелкнул замок. Потом заскрежетала коробка передач, и машина тронулась с места.

Дебилы сидели по обе стороны от меня и, коротая время, развлекались тем, что по очереди били меня по чему попало. Мало того, что мои руки были скованы за спиной. На моих глазах по-прежнему была повязана тряпка, и я не мог угадать, с какой стороны и по какому месту придется очередной удар. Дебилы хихикали, наблюдая за тем, как я сжимаюсь, подобно пружине.

– А вот и не угадал! – радостно произносил кто-то из них, ударив меня коленом в подбородок. – Ну-ка, а теперь куда я попаду?

Я напрягался, и следовал новый удар – в солнечное сплетение. Я складывался пополам, плевал на пол соленой вязкой кровью. Дебилы веселились еще больше.

– Стой, стой! Теперь моя очередь! – спорили они между собой. – Ты уже пять раз его долбанул, а я всего три!

– Зато ты два раза по почкам его достал, а удар по почкам приравнивается к двум ударам в живот!

Я пытался внушить себе, что не чувствую боли, что превратился в мешок, набитый старыми газетами, и удары дебилов выбивают из моих внутренностей лишь пыль. Но прав был Дзюба – если б только от физической боли я страдал! Развлечение дебилов вызывало лишь относительно небольшой дискомфорт. Мысли – вот что было самым страшным! Мучительные мысли, которые едва ли не подводили меня к умопомешательству. Слезы наворачивались у меня на глаза, когда я представлял Ирину, сидящую в «обезьяннике». Сердце разрывалось от осознания безграничной подлости Дзюбы. Но я проклинал не столько его, сколько себя – за самонадеянность. Мое положение виделось мне настолько безвыходным и отчаянным, что я даже начал подумывать о том, не принять ли условие Дзюбы. Я пытался оправдать себя: конечно, я предам Бари, но предам немножечко, чуть-чуть; я сделаю это временно; а потом, когда Дзюба отпустит и меня, и Ирину на свободу, вот тогда я снова стану честным и неподкупным, и все верну на круги своя, и вызволю Бари из тюрьмы, и дам опровержение по телевидению, и во всеуслышанье объявлю, что оговорить Селимова меня вынудили под пытками… А потом? Что будет потом? Потом я удавлюсь от стыда и позора на вонючем осиновом суку в вонючем овраге, вот что будет потом… Ибо предать немножечко, чуть-чуть, нельзя. Предательство – оно или есть, или его нет.

– Ты глянь, он плачет! – обрадовался один из дебилов. – Или это у него глаза вытекают?

– Точно плачет! – отозвался другой. – Ах, какие мы нежные! Как нам себя жалко! Дай-ка я ему еще разок врежу!

Ну и что? – думал я с ошеломляющим равнодушием. Если удавлюсь, невелика будет утрата. Собственно, я уже умер, меня похоронили. И что? Светопреставления не произошло, город как жил, так и продолжает жить. А пользы сколько будет! Ирина наконец вздохнет свободно и найдет себе настоящего, сильного и верного мужика. И Дзюба откажется от своей страшной затеи. Все равно мне не жить. Дзюба сказал слишком много такого, чего я не должен был знать.

И я уже внушал себе, что своей смертью принесу людям благо, и предательство уже не казалось мне таким страшным… Но длилось это безумие лишь мгновение, и стоило мне только представить себя перед радужной лупой телекамеры, где я бормочу про Бари с канистрой бензина, как снова сознание заливали адова чернота и ужас.

Я отупел от боли, которую вызывали мысли. Я мечтал потерять сознание или сойти с ума. А еще лучше – превратиться в животное. Сильное, свирепое животное, которое не боится будущего, не умеет переживать, которое не терзает совесть, и дерется оно с самоотверженной храбростью за свою нишу, отведенную ему на земле.

Насыщаясь этой животной идеей, я даже привстал, чтобы начать крушить все вокруг собственной головой, но дебилы возмутились, закричали, и тут мне показалось, что они сильно толкнули меня на скамейку – настолько сильно, что я крепко припечатался щекой к железной перегородке. Вдобавок оба навалились на меня, ругаясь и грохоча ботинками по рифленому полу. И тогда я понял, что это слишком резко затормозила машина.