Первый эйдос - Емец Дмитрий Александрович - Страница 25

• Предыдущая
• 25/59
• Следующая

– Я тоже знаю, что должен в это верить, – сказал он.

Всю ночь Меф вылезал из ямы. Глина скользила, чавкала влагой, не давала пальцам зацепиться. Дно ямы ухмылялось беззубым ртом Аиды Мамзелькиной, в котором копошились белые черви.

Чем сильнее Меф старался выбраться, тем больше сползал. Глина крошилась, не желая служить опорой. Яма разрасталась. Наконец огромным усилием Мефу удалось если не вылезти, то хотя бы не сползать больше. Расставив ноги, он уперся коленями в края ямы и застыл, стараясь не глядеть вниз, где Мамзелькина жадно заглатывала осыпавшуюся землю. Буслаев висел и понимал, что всякое движение неминуемо приведет к тому, что он сорвется. Руки слабели, бедра тоже, и бесконечно держаться было невозможно.

Портрет Прасковьи, прислоненный к стене, смотрел на Мефа загадочным взглядом. Плоская, сетчатая тень фонаря беспокойно гладила лицо, оживляя его. Полные губы кривились – не определить, сострадательно или насмешливо.

– Даф! – позвал Меф сквозь сон. Позвал без крика, без голоса, одним сердцем.

Портрет сдвинул брови и застыл. Стало заметно, как справа, в верхнем углу, шелушится масляная краска.

– Даф! – снова позвал Мефодий и внезапно ощутил, что она рядом.

Дафна приподняла его голову и положила себе на колени. Не в силах вырваться из змеиных объятий сна, Меф ощущал, как ее легкие пальцы скользят по его скулам, промокают потный лоб, разбирают пряди слипшихся волос…

Боль и страх отступили. Шамкающая пасть Мамзелькиной показалась нестрашной и жалкой. Буслаев сумел сделать то, чего ему не удавалось раньше: рывком проснулся. Дафны рядом не было. Она исчезла в минуту его пробуждения.

Меф взглядом отыскал дарх. Он лежал на груди, и кожа под ним была красная, точно ночью он разъедал ее.

Буслаев оделся, вышел в гостиную второго этажа и, заметив, что дверь в комнату Мошкина приоткрыта, зачем-то заглянул к нему. Всякий раз, как он оказывался у Мошкина, Мефодию приходило в голову, что комната Евгеши – это сам Евгеша. Длинная, вытянутая, с одним широко распахнутым удивленным окном, выходящим на Большую Дмитровку. Мебель, как и везде в жилых комнатах резиденции, была самая скромная. Кровать, стол, два стула. Разномастность стульев объяснялась, по предположению Мефа, просто. Самоубийцы редко сговариваются, на какой стул забраться в последнюю минуту. Никакой заботы об обстановке резиденции мрака.

На стенах комнаты Мошкина желтели многочисленные самоклеящиеся бумажки. Почти все они были бытового свойства, например: «Купить свитер» или «Нужен новый шест». Среди напоминалок попадались и чисто мошкинские перлы. Скажем, необходимость поиска зонта выражалась фразой: «Найти зонт, да?»

Меф не выдержал и хмыкнул. Евгеша, сидевший за столом спиной к нему, резко повернулся.

– О чем страдаем? – спросил Меф.

– Сказать? – засомневался Мошкин.

– Да скажи уж, не томи, – согласился Меф.

Скажи он: «Сам решай!», Евгеша раскачивался бы до позднего вечера.

– Знаешь, – сказал Евгеша, – когда мы стояли против тех троих стражей в Тартаре, я понял, что никогда не смог бы поднять руки на того, кто так дышит, смотрит. Я скорее позволил бы убить себя, чем убил бы сам…

– Верю и понимаю, – сказал Меф.

Мошкин, приоткрыв рот, в волнении смотрел на него.

– Понимаешь? А ты… смог бы? Что ты почувствовал, когда убил яроса?

Буслаев на секунду закрыл глаза и честно перемотал назад пленку воспоминаний.

– Да ничего. Я просто захотел, чтобы тряска прекратилась. Все вышло само собой. А когда он уж лежал мертвый, я испытал что-то вроде раскаянья. Хотя это просто тварь из Тартара, – сказал он.

Мошкин кивнул.

– Почему-то мне так и показалось. Ну ладно, пошли вниз!

Спустились они не вовремя. В канцелярии шла уборка. Всякий мужчина знает, что попасть куда-либо во время уборки крайне неприятно. Меф и Евгеша переглянулись и попытались ретироваться на второй этаж, однако им не удалось смыться незамеченными. Меф мгновенно был рекрутирован Дафной и трудоустроен передвигальщиком мебели, а Евгеша приставлен к Нате в статусе низкоквалифицированной рабочей силы.

Канцелярия убиралась обычно с помощью магии, но все же раза четыре в год Арей заставлял своих сотрудников делать это вручную. «Ничто так не вышибает тошнотворный запах суккубов и не снимает прослушку комиссионеров, как банальная мокрая тряпка», – утверждал он.

И вот сегодня как раз был один из этих четырех дней. И всякий раз Меф размышлял, как много такое простое занятие, как уборка, может сказать о женском характере.

Улита всегда убиралась с таким остервенением, что с ней страшно было находиться рядом. Если она окунала в ведро тряпку, брызги долетали до потолка. Если отжимала, то так перекашивала рот, словно ломала шею врагу. Если двигала диван, все замирали, опасаясь, что этим диваном Улита сейчас кого-нибудь размажет по стене. И опасались не напрасно – случаи были. Когда же ведьма бралась за пылесос, лучше было вообще удрать из комнаты. Трубу она держала так, будто ожидала команду «На старт!». Мотор пылесоса метался как кистень, круша все живое. В глазах Улиты пылало фанатическое пламя.

– Теперь я понимаю, почему двести лет назад особо полнокровным девушкам каждую весну ставили пиявки. Когда мало сил – плохо, но все же человек конструктивен. Шлепает потихоньку, делает что-то. Но когда сил много, а девать их некуда, силы бродят, пузырятся и срывают с хозяина крышу, – шепнул Евгеше Меф.

Шепнул тихо, опасаясь карающего пылесоса.

Полной противоположностью Улите была Ната. Тряпку она брала ногтями, долго бултыхала ее в ведре, а затем грустно буксировала по полу, будто везла за собой машинку на веревочке. Продолжалось это до тех пор, пока кто-нибудь не выдерживал и с воплем не отнимал у нее тряпку. Ната умильно хлопала глазами, гнусно ухмыляясь в душе. Именно этого она и добивалась.

Даф была единственным приятным исключением. Она убиралась быстро, без омерзения, но и без того патологического стремления к стерильности, которая часто превращает хороших хозяек в издерганных истеричек.

Уборка близилась к завершению, и Ната даже ухитрилась зацепить шваброй громадный, редкой ценности светильник, когда внезапно посреди резиденции мрака полыхнула вспышка телепортации. Улита перестала ножом сдирать со стола полировку, пытаясь оттереть свечной воск, и выпрямилась.

– Я же сказал: никакой магии! Руками! – донесся резкий окрик из кабинета Арея.

Секунду спустя барон мрака вырос в дверях. И сразу стало понятно, что к уборке примененная магия не имеет никакого отношения. Извиняться мечник не стал. Слово «извини» слишком сложное для истинного стража мрака. В нем целых три слога и все с «и». Запомнить их в правильной последовательности нет никакой возможности.

В гаснущем, с алым ободом круге, неизменно сопровождавшем дальние телепортации из Тартара, стояли двое. Девушка была одета по-земному – в зеленоватую туристическую куртку с большим количеством карманов и карманчиков и джинсы. Меф поднял взгляд на ее лицо и вздрогнул, поняв, что уже видел его. Один раз в Тартаре, рядом с троном Лигула, и много раз на портрете… Те же алые губы, впалые меловые щеки и внезапный косящий взгляд.

– Прасковья! – позвал он.

Девушка вскинула на Мефа глаза. Через секунду она отвела их и больше не глядела на него, но Мефа не оставляло ощущение, что он является центром ее направленного внимания.

– Чему обязаны?.. – с холодком спросил Арей.

Воспитанница Лигула не привыкла, чтобы с ней так разговаривали. С гневом она скрестила на груди руки. На мгновение чинную канцелярию мрака затопило эмоциями столь яркими, что в них, как свечи, растаяли бы даже ломаки-суккубы. Светильник, уже пострадавший от швабры Наты, лопнул и осколками осыпал приемную. Меф успел выставить защиту вокруг себя и прижавшейся к нему Дафны. Мошкин замешкался, и ему рассекло стеклом лоб.

• Предыдущая
• 25/59
• Следующая