Мой Рагнарёк - Фрай Макс - Страница 8

Наверное, было жарко, но в моем теле произошли какие-то удивительные изменения: о жаре я знал только теоретически, органы чувств равнодушно молчали. Я посмотрел на ослепительно-белый шар, застывший в зените, и обнаружил, что солнечный свет больше не заставляет меня щуриться: я мог бы часами смотреть на пылающее светило, если бы мне вдруг показалось, что это необходимо.

Я произвел беглый осмотр собственного тела, дабы выяснить, как обстоят мои дела. Дела обстояли довольно странно. Со мною что-то было не так. Вернее, со мной все было не так, и мне это нравилось, по крайней мере, пока.

Я сидел на теплом камне, словно специально созданном заботливой природой в полном соответствии со всеми тайными пожеланиями моей задницы. Ни одно из многочисленных мягких кресел, с которыми мне доводилось иметь дело на протяжении своей жизни, изобилующей короткими, но нежными встречами с удобной мебелью, не шло ни в какое сравнение с этим камнем.

Потом я с удивлением обнаружил, что мои плечи укутаны ярко-зеленым плащом. Знакомый, черт побери, оттенок. Неужели Аллах любезно одолжил мне свое барахлишко?

Понемногу, словно бы разгадывая кроссворд, я вспомнил наш разговор, его диковинное предложение, мои вялые попытки отвертеться от собственной судьбы и драматический финал собеседования: круглую белую пепельницу, стремительно летящую по направлению к моей горемычной роже.

Воспоминания не вызвали у меня никаких эмоций. Я подумал, что мне, пожалуй, следовало бы испугаться, потом – рассердиться, вспомнить о своей прежней восхитительной жизни, осознать, что она закончилась – скорее всего, безвозвратно! – и взвыть от боли и отчаяния.

Я немного подождал и понял, что представления не будет – ни страха, ни гнева, ни тем более отчаяния. Бедняги Макса, способного испытывать все эти немудреные переживания, больше не было. А если он и имелся в наличии, то тихонько сидел в самом темном уголке моего сознания и молчал в тряпочку. Оно и к лучшему.

– Все уже случилось, – равнодушно сказал я сам себе. – Ты уже ввязался в эту заварушку, так что ничего не попишешь. Бедняга мексиканец – боюсь, я так и не успел заплатить по счету! Сомневаюсь, что герр Аллах потрудился исправить положение. Боги – безответственный народ.

Потом я замолчал, поскольку обнаружил, что мне больше не требуется говорить с собой вслух, чтобы успокоиться. Я и без того был спокоен, как удав, переевший крольчатины. Несколько минут – или дней? – я просто любовался сияющими песчинками под ногами, а потом обратил внимание на свои руки, аккуратно сложенные на коленях. Они показались мне чужими, но я никак не мог сообразить, в чем, собственно, разница. Поднес их к лицу. Это пустяковое движение стоило мне титанических усилий. Некоторое время я зачарованно рассматривал собственные верхние конечности, а потом наконец понял, в чем дело, и криво ухмыльнулся: на моих ладонях больше не было никаких линий. Вообще ни единой черточки.

– Допрыгался, поздравляю! – насмешливо сказал я себе. – Ну и куда ты подевал свою линию Жизни? Я уже не говорю о линиях Головы, Сердца и Печени заодно. Твоя мама была бы очень недовольна: она так старалась, рожала твое тело, а ты за ним совсем не следишь. Как еще голова на месте…

От внимательного изучения собственных рук меня отвлек слабый порыв ветра, нежно погладивший волосы на моей макушке. Я поднял глаза и увидел, что надо мной кружит крошечный самолетик, искусно сделанная миниатюрная модель двухместного аэроплана времен Первой мировой войны. Я успел разглядеть надпись на борту: голубую букву «А» и цифру «6», большие сине-бело-красные круги на серебристых крыльях и рисунок на хвосте – смешного черного кота с желтым бантом на шее. Опознавательные знаки свидетельствовали, что прототип игрушки в свое время мужественно сражался за честь британской короны.

Рот мой изумленно распахнулся. Я был готов к чему угодно, но только не к встрече с игрушечным самолетиком в самом сердце какой-то дурацкой пустыни – собственно, я даже не представлял, какой точке на карте соответствует это место. Впрочем, природа в конце концов взяла свое, и я неудержимо расхохотался вслед стремительно улетающему прочь недоразумению.

Афина лихо посадила аэроплан на плоскую вершину столовой горы. Такие горы встречаются только в Эфиопии; местные жители называли их «амбами» – в те благословенные времена, когда здесь еще были местные жители.

С некоторых пор Олимпийцы вбили в свои неразумные головы, что на земле нет иных мест, пригодных для жизни. К тому времени, когда я решил присоединиться к их компании, они прочно обосновались на амбах, каждый на своей, со слугами и домочадцами – так тут принято называть нахлебников из числа смертных, которым хватило ловкости и удачи расположить к себе одного из богов. Я заметил, что Олимпийцы привязываются к этим захребетникам и относятся к ним не в пример снисходительней и великодушней, чем к собственным родичам, то есть, чем друг к другу.

Впрочем, у Афины нет никаких домочадцев: она любит говорить, что не нуждается в компании прихлебателей. Порой мне кажется, что она и общество равных себе едва терпит – что ж, могу ее понять.

Правда, иногда к ней в гости заглядывает бродяга по имени Улисс. Хотел бы я знать, чем он занимается в перерыве между этими короткими визитами. Я бы не удивился, выяснив, что он зарабатывает себе на хлеб, латая сапоги моего бывшего побратима Локи. По крайней мере, рожа у него такая же хитрая. Улисс мне не слишком нравится, но следует признать – в нем ненамного больше человеческого, чем в самой Афине, хотя сам он почему-то упорно называет себя одним из смертных.

По мне, так его давно следовало бы отправить в Хель и забыть, где его могила, – все лучше, чем ломать себе голову, гадая, что за пакость он сейчас обдумывает. Но это не на шутку опечалило бы Афину. Улисс ее обожает, доверчиво смотрит ей в рот и охотно верит каждому слову, хотя сам непрерывно врет – и ей, и прочим, и, кажется, самому себе, все глубже увязая в паутине собственных незатейливых хитростей.

Но бродяга Улисс уже давно не совал к нам свой хитрющий нос. Так что теперь я – единственный гость Афины. Впрочем, нашу жизнь не назовешь уединенной – на ее амбе полным-полно Любимцев и Хранителей, как и у каждого Олимпийца. Честно говоря, даже я до сих пор не могу постичь диковинную суть этих тварей.

…Мои ноги наконец-то ступили на твердую землю, и это было чертовски приятно.

– Ты совсем не бережешь свою летающую машину. И своих пассажиров, – сказал я Афине. – Эта посадка душу из меня вытрясла.

– Сомневаюсь, что у тебя есть душа, – рассмеялась она.

Иногда эта сероокая мелет что ни попадя, как перепивший браги берсерк.

Она спрыгнула на землю, окинула хозяйским глазом окрестности, рассеянно погладила черного кота, нарисованного на хвосте аэроплана, – словно кот был живым существом, настоящим зверем, способным обрадоваться ее ласке, – и уставилась на меня.

– Между прочим, я тебе уже сто раз говорила, что мой аэроплан – не какая-нибудь безымянная «летающая машина». Его зовут Бристоль, а если хочешь показаться ему учтивым, к имени «Бристоль» следует добавлять «Эф два Бэ Файтер». Уж не знаю, что означает «Эф два Бэ», но «Файтер» переводится как «истребитель». Прекрасное имя.

– Того парня он тем не менее так и не истребил, – ухмыльнулся я.

– Какого парня? – полюбопытствовал Дионис. Он уже давно стоял за моей спиной, выжидая удачный момент, чтобы вмешаться в нашу беседу.

На сей раз его лицо не являло миру ничего выдающегося. Кажется, эта помятая рожа принадлежала какому-то шуту или, как говорят Олимпийцы, «комедийному актеру», – но я еще не опустился до того, чтобы убивать свое время на созерцание иллюзорных событий никчемной человеческой жизни, именуемых «кинематографом», а посему не мог сказать наверняка.

Эти дурни Олимпийцы совершенно помешались на кинофильмах. Безумная страсть Афины к обличью Марлона Брандо – это еще цветочки, ее родичи меняют облик чуть ли не по дюжине раз на дню. Их лица не соответствуют моим представлениям о том, как должны выглядеть боги, но вразумлять их бесполезно.