Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями) - Бернс Джеймс Макгрегор - Страница 55
- Предыдущая
- 55/202
- Следующая
В Вашингтон поступила срочная телеграмма с коротким текстом: «Воздушный налет на Пёрл-Харбор. Не учения».
— Боже! — воскликнул Нокс. — Это неправда! Должно быть, имеют в виду Филиппины!
Он позвонил президенту, который сидел в Овальном кабинете, обсуждая с Гопкинсом вопросы, далекие от войны. Вероятно, ошибка, предположил Гопкинс, японцы не станут нападать на Гонолулу. Видимо, сообщение достоверное, ответил Рузвельт. Эта неожиданность в духе японцев. Президент выглядел спокойным, почти беспечным — напоминал человека, только что сбросившего с себя тяжелый груз. Он надеялся уберечь страну от войны, заметил Рузвельт Гопкинсу, но, если телеграмма достоверна, Япония выхватила из его рук эту задачу. Затем сообщил о новости по телефону Халлу.
Государственный секретарь все утро находился в своем учреждении, читая фрагменты послания из Токио. Номура и Курусу должны были скоро прибыть из японского посольства, где шифровальщики все еще бились над расшифровкой текста послания. Как только японские дипломаты пришли, прозвучал звонок от Рузвельта. Ровным голосом, чеканя фразы, президент дал указание Халлу принять дипломатов, ознакомиться с их заявлением, как будто его содержание государственному секретарю неизвестно, и раскланяться с ними. Халл заставил японцев стоять, делая вид, что читает их ноту. Он поинтересовался у Номуры, передается ли документ по указанию его правительства? Номура ответил утвердительно. Халл вперил взгляд в Номуру.
— Должен сказать, что во время переговоров с вами в течение последних девяти месяцев я не произнес ни одного слова неправды... За все пятьдесят лет службы я еще не видел документа, так насыщенного бессовестными фальсификациями и искажениями — таких масштабов, что до сегодняшнего дня я не мог и помыслить, чтобы какое-то правительство их допустило.
Казалось, Номура подбирал слова для ответа. Халл не дал ему высказаться, кивнув на дверь.
К этому времени Рузвельт получал уже первые данные о потерях, созывал членов администрации военного времени, диктовал Эрли сообщение для печати. Через некоторое время позвонил Черчилль. Премьер-министр играл в шашки в компании Гарримана и Винанта, когда услышал по радиоприемнику неясное сообщение об операции японцев в Тихоокеанском регионе. Через минуту его камердинер Сойер подтвердил достоверность сообщения:
— Это правда. Мы уже слышали об этом на улице...
Понадобилось две-три минуты, чтобы связаться с Белым домом.
— Господин президент, что-то действительно произошло с Японией?
— Да, произошло. Они атаковали нас в Пёрл-Харборе. Теперь мы в одной лодке.
Для Черчилля наступил момент ликования — в конце концов он добился своего. Да, после Дюнкерка, падения Франции, угрозы вторжения нацистов на острова, войны подводных лодок — после семнадцати месяцев войны в одиночку и девятнадцати месяцев трудного премьерства — получена гарантия, что война будет выиграна. Англия выживет, Содружество и империя выживут. Война будет долгой, но теперь оставалось лишь распределить как следует преобладающую мощь. Говорили, что американцы мягкотелы, раздроблены, болтливы, упиваются богатством и отдаленностью от театров войны, не способны сражаться. Но Черчилль лучше знал американцев. Он изучал историю Гражданской войны, когда происходили самые ожесточенные сражения. В его венах текла американская кровь. Черчилль посадил сотрудников своего секретариата за работу, поручив им сообщить спикеру парламента и организаторам парламентских партий о созыве на следующий день заседания парламента. Затем, переполненный эмоциями, отошел ко сну и заснул спокойно и благодарно.
В Вашингтоне наступили горячие денечки. В кабинете президента было так шумно и многолюдно, что Грейс Талли перебралась в его спальню, где принимала телефонограммы от измученного адмирала Старка, печатала одно за другим сообщения, в то время как Папа Уотсон и другие заглядывали ей через плечо и неслись к боссу с отпечатанными листами. Она запомнила надолго экзальтацию этого полудня, близкую к истерии. Прежнее состояние умиротворенности уступило у Рузвельта место серьезности и сердитости, — он был напряжен, возбужден и потрясен. Стимсон и Нокс недоумевали — не могли понять, почему Пёрл-Харбор понес такие потери. Вечером, когда поступили сообщения о якобы имевших место десантных операциях японцев в Оаху, Маршалл сказал, что слухи напомнили ему последнюю войну:
— Сейчас мы в дыму битвы.
Президент искал облегчение от горьких переживаний в активной деятельности. Вместе с Маршаллом проинспектировал районы дислокации войск, дал указание Стимсону и Ноксу поставить охрану из национальных гвардейцев у оборонных предприятий, попросил Халла проинформировать латиноамериканские республики о происходящих событиях, приказал охранять посольство Японии и установить за ним наблюдение. Когда кабинет освободился от посетителей, он вызвал Грейс Талли и стал диктовать ей послание конгрессу о военной ситуации. Президент выглядел спокойным, но усталым.
В 8.40 в кабинете собрались члены администрации. Рузвельт приветствовал их появление кивком, но без обычной сердечности. Строгий, полностью сконцентрировавшийся на чрезвычайной ситуации, с военными помощниками говорил тихим голосом, словно берег энергию. Министры подковой расположились вокруг шефа.
Президент начал с того, что это наиболее важное заседание, с тех пор как Линкольн встретился со своей администрацией в начале Гражданской войны. Сообщил о потерях в Пёрл-Харборе, преувеличенных к тому времени шокирующими сообщениями информационной службы флота. Громко зачитал проект своего послания конгрессу. Халл предложил включить в послание полный обзор состояния японо-американских отношений, а Стимсон и другие выступили за объявление войны Германии наряду с Японией. Оба предложения президент отклонил.
В кабинете появились лидеры конгресса: спикер Сэм Рэйберн, лидер республиканцев Джозеф Мартин, демократы Коннэли, Баркли, Блум, республиканцы Макнари, Хирам Джонсон и другие (за исключением Гамилтона Фиша, которого Рузвельт не хотел видеть в Белом доме даже в такой ситуации). Вновь вошедшие собрались вокруг письменного стола президента, в то время как члены администрации пересели в кресла поодаль. Все сидели в гробовом молчании, пока президент пересказывал длинную историю переговоров с Японией; он упомянул о последней японской ноте, полной фальсификаций.
— И вот, пока мы были здесь настороже — восемь часов, семь тридцать, еще четверть часа (час тридцать по вашингтонскому времени. — Дж. Бернс), — огромная армада японских бомбардировщиков бомбила наши корабли в Пёрл-Харборе, бомбила наши аэродромы... Потери — мне тяжело говорить об этом — чрезвычайно велики. Атакованы Гуам и Уэйк, возможно, Манила, — продолжал президент. — Что происходит сейчас, я не знаю; не знаю, ведутся ночные налеты или нет. В Гавайях еще не наступила темнота... Остается факт, что мы потеряли там большинство линкоров.
— Не пытались мы что-нибудь узнать о потерях с их стороны? — спросил кто-то.
— Это затруднительно; кажется, мы потопили несколько субмарин противника; точно неизвестно.
— А самолеты?
Президент не мог ничего ответить. Генеральному прокурору Фрэнсису Биддлу он казался все еще ошеломленным и растерянным.
— Флоту полагается сохранять боевую готовность! — взорвался Коннэли. — Они все спали! Где была патрульная служба? Знали ведь, что ведутся такие переговоры.
Президент не отвечал — сейчас не время для взаимных обвинений и упреков. В Тихоокеанском регионе идет война, это факт, продолжал Рузвельт. Наконец кто-то сказал:
— Господин президент, нашей стране предстоит много сделать, нам нужно засучить рукава и выиграть войну.
Рузвельт подхватил это замечание, он сообщил, что появится на следующий день в конгрессе, не раскрывая содержания предстоящей речи.
Весь день вокруг Белого дома толпились люди, прижимаясь к высокой железной решетке перед ним, двигались по узкой улице на запад, собирались группами на ступенях лестницы старого здания Государственного департамента, теснились за позеленевшими бронзовыми пушкой и якорем революционного времени. Собравшиеся вглядывались в Белый дом с недоверием, беспокойством, ожиданием какого-нибудь знака. Наступил вечер, в дымке появилась расплывшаяся луна. Люди выстроились за железным ограждением в пять рядов, их лица освещались ярким светом, идущим из особняка; позади, на Пенсильвания-авеню, сновали в обе стороны троллейбусы. Журналисты у входа наблюдали за прибытием министров и конгрессменов. Корреспонденту Ричарду Страуту они показались зловещими при входе и угрюмыми при выходе. Он наблюдал, как Хирам Джонсон, безукоризненно строгий, шагает с величавым видом по небольшой площадке перед входом. Казалось, за ним следуют той же походкой все призраки изоляционизма. К этому времени луна уже взобралась высоко в небо, толпа поредела. Из-за фонтана Белого дома и парка слышалось «Боже, благослови Америку» — пел небольшой хор высоких, надтреснутых голосов.
- Предыдущая
- 55/202
- Следующая
