Тополиная рубашка - Крапивин Владислав Петрович - Страница 11

• Предыдущая
• 11/22
• Следующая

Она подхватила меня на руки и быстро понесла. Но я не сразу поддался сну. Я спросил шепотом:

– Настя, а правда есть на свете Хозяин? Он вас правда заколдовал?

Она ответила тоже шепотом:

– Потерпи малость. Потом узнаешь.

– Когда узнаю? Завтра?

– Нет, завтра не приходи. Теперь у нас такая работа, что сторонний глаз ни к чему… Срок придет – позовем…

Я огорчился:

– А когда срок-то?

– Потерпи маленько. Скоро…

– Когда скоро-то?

– А вот луна усохнет до половинки…

За луной я не следил. Да и невозможно это было, потому что каждый вечер небо загромождали душные грозовые тучи. Громадные такие и непроницаемые.

Грозы я побаивался. Поэтому я плотно затворял окошко, задергивал шторки и, когда ложился в постель, ставил на табурет лампу в самодельном картонном абажуре. Говорил маме, что почитаю перед сном. Но дело было не в чтении. Если комната темная, вспышки грозы пробивают занавеску и озаряют стены жутковатым неподвижным светом – то лиловым, то розоватым, то белым. Иногда после вспышки сильно грохает. А иногда, если гроза далеко, наступает тягучая тишина, а потом накатывается медленный, ленивый такой рокот. Это не так страшно, как близкие разряды, но все равно нервы натянуты.

В один из таких “рокочущих” вечеров я читал толстую книжку про рыцаря Айвенго (выпросил у Лешки Шалимова) и прислушивался: не делается ли гроза ближе? Было уже поздно, и мама сказала из-за перегородки:

– Хватит глаза портить. Спи.

– Я еще маленько…

– Кому я говорю!

Пришлось выдернуть вилку из штепселя.

И сразу комната озарилась розовой неторопливой вспышкой. Я напрягся и стал ждать громового удара. Ждал, ждал… Глухой грохот донесся лишь через полминуты. Но за эти полминуты я не успокоился. Наоборот, страх вырос, натянул во мне звенящие струнки, и они отзывались на каждый толчок сердца.

Я вдруг понял, что боюсь не только грозы. Вообще боюсь. Чего-то непонятного. Страх был такой, как тогда, в ночь знакомства с ведьмами.

А может быть, я уже сплю и боюсь во сне? Но я лежу с “растопыренными” глазами. И закрыл бы, да не получается…

Прошло минут пятнадцать. Леська поворочался, похныкал и опять уснул. Мама тоже ровно дышала за стенкой. Гроза то приближалась, то откатывалась. И опять приближалась! И вот зажглась такая молния, будто за окном включили тысячу фонарей (ну и грохнет!). Но не грохало. Я опять вытаращил глаза. Молния угасала очень медленно, и в этом слабеющем свете я успел заметить на стене… знакомые часы!

И стрелки стояли на двенадцати.

Я начал суетливо одеваться. Штаны, ковбойка, сандалии… Черт, никак не застегиваются. Ладно, и так сойдет. Старый свитер (я его надеваю, когда стою в футбольных воротах). Будет, конечно, жарко, зато в плотной одежде чувствуешь себя больше защищенным от грозы… Тут наконец прикатился гром и обрушился на крышу, на меня, как товарный поезд с откоса. Я присел, заткнул уши. И вот этими заткнутыми ушами сквозь ватную глухоту, сквозь замерший грохот грозы и расстояние спящих комнат я услышал еле ощутимое, но настойчивое постукивание в наружную дверь.

Как в т о т р а з.

Да, я уже понял, я иду!

Хотя я не знаю зачем. Почему именно в грозу? Почему я опять боюсь? Что случилось?

В щелкающих по полу, незастегнутых сандалиях я выскочил в сени (щели засветились от новой вспышки). Откинул крюк. На крыльце стояла Глафира.

– Идем, – как-то неласково сказала она. И пошла не оглядываясь. Я засеменил следом.

– А Настя где?

– Дошивает, – сумрачно отозвалась Глафира.

– Чего дошивает-то?

– Иди, узнаешь…

Неуютно мне было, нехорошо. Но что делать, я шел, пригибаясь от вспышек. Тяжелая капля ударила меня в шею и поползла под ковбойку…

В бане было светло. Горело несколько свечей, причем у двух стояли зеркала. Старуха Степанида неподвижно сидела в своем углу, и свечки отражались в ее очках. Настя широко махала иглой над куском шелковистой белой ткани.

– Здрасте, – неловко сказал я.

Степанида только очками шевельнула, а Настя будто и не слыхала. Все вскидывала руку с иглой. Глафира подтолкнула меня к скамье, над которой висели мохнатые веники. Сказала глуховато:

– Сымай одёжку-то…

У меня обмякли коленки и захолодел живот.

– Ка… кую одёжку? – пробормотал я.

– Все сымай.

– 3-зачем?

Степанида пробубнила из угла:

– Ты будешь, слушаться или нет? Узнашь зачем, про это сразу не сказывают…

Я промямлил, что не хочу. И даже подумал, что надо зареветь, но не получилось.

– Давай-давай, – поторопила Глафира. – Хочу не хочу, теперь какая разница? Время пришло.

Я умоляюще взглянул на Настю. Но она как раз встряхивала свое шитье и дула на него. Ее лицо было спрятано за тканью.

И все же она отозвалась на мой отчаянный взгляд:

– Не бойся, Тополёнок, так полагается, чтобы обновку нашу примерить…

Что было делать? Я ослабел от всех своих страхов и спорить больше не мог. Отодвинулся к самому краю скамейки, где было больше тени, потянул через голову свитер, стряхнул сандалики…

Ужасно неловко было раздеваться при тетках, но самое главное даже не это. Главное – как я боялся. Слова Насти про обновку успокоили меня лишь самую капельку. Тем более что и голос у нее нынче был какой-то странный.

А вдруг это уловка? Может, они что-то страшное задумали? Вдруг съедят, как обещали в первую ночь? Нет, котел холодный… Или защекочут, как тетя Тася рассказывала! И весь я покроюсь ржавчиной… Да ладно, живым бы остаться…

Я ежился и путался в пуговицах, а Глафира стояла рядом и шепотом поторапливала, пока я не остался без единой ниточки. Тогда она взяла меня горячими пальцами за бока и вынесла к свету, как выносят самовар.

Поставила на табурет. Хихикнула.

– Весу-то в ём, как в пухе… Дунь, дак и так полетит, без етого…

– Цьщ, – сказала Степанида.

Я стоял съеженный, тощий, беззащитный и ничего не понимал.

Но это было совсем недолго. Шагнула ко мне Настя, взмахнула над головой своим шитьем, и по мне пробежали прохладные шелковые волны – широкая белая одежда накрыла меня до колен.

Только не думайте, что я обрадовался. Я еще больше перепугался. Показалось, что обрядили меня в какой-то саван. А саваны – это же все знают! – наряд для того света.

Настя шагнула назад. Странно улыбнулась. Степанида прищуренно глядела сквозь очки. И наконец сказала она не бубнящим, а ясным голосом:

– Ну, Глафира, давай!

Что они задумали? Что “давай”? Ай!..

Глафира быстро нагнулась и рванула из-под меня табурет! И я грохнулся на пол!

То есть я должен был грохнуться. Но я не хотел. Я схватился за пустоту, чтобы удержаться…

И повис в этой пустоте.

В воздухе повис. В полной невесомости, от которой перепуганно и сладковато замерла душа.

Я дрыгнул ногами. Меня медленно развернуло, опустило к полу. Я уперся ладошками, ощутил свою тяжесть, обалдело вскочил…

И услышал, что ведьмы смеются.

Они не просто смеялись. Они хохотали от радости! Степанида булькала, сипела, вскрикивала, отгибалась назад и хлопала себя по толстому животу. Очки ее упали. Сквозь смех она причитала тонко и с привизгиванием:

– Ох ты, золотце мое! Огонек мой ясненький! Солнышко мое летнее! Ах ты, ласточка моя летучая!

Глафира топталась надо мной и с кашляющим смехом всплескивала руками.

– Ну, Тополечек! Ну, обрадовал ведьмушек!

Настя подхватила меня, прижала, чмокнула в щеку, покружила, поставила. Горячо сказала:

– Тополеночек наш, спасеньице наше! Ох, молодец!

Я не понимал, почему я спасеньице и молодец. Совсем обалдел. Но сквозь обалделость пришла все же догадка, что ничего страшного не будет. Наоборот, все мной довольны!

Тут же я осмелел и спросил сердито:

– Чё веселитесь-то? Хоть бы объяснили толком…

– Дак ведь летаешь! – взвизгнула Степанида. – Не понял, что ль? Получилося у нас!..

• Предыдущая
• 11/22
• Следующая