Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга вторая - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 24

• Предыдущая
• 24/93
• Следующая

– Тише, – сказала Отрада. – Птицы.

– Что птицы?..

– Молчат...

Конрад быстро, как ящерица, припал к земле. Отрада тоже вытянулась ничком, опираясь на ладони, согнув одну ногу в колене и упершись в землю ребром стопы – готовая пружинно вскочить и броситься вперед, напролом... Но надобности такой, похоже, не возникало пока... видны были лишь сапоги Афанасия, широко расставленные, стоящие уверенно. Рядом с левым сапогом мерно тыкалось в землю острие меча.

– Побудьте пока... – Конрад выскользнул из-под свода елового «шатра», встал рядом с Афанасием. До Отрады донесся обрывок шепотка. Потом сапоги Афанасия как-то странно переступили, повернулись носками внутрь... Ноги Конрада напряглись, застыли, судорожно шагнули на полстопы, вновь замерли...

– Да ты что... Афа... да ты... Они оба повалились на мох и хвою. Отрада вдруг оказалась рядом.

Афанасий лежал лицом вниз, они с Конрадом рывком (за больное плечо!..) перевернули его на спину... Кровь уже отлила от лица, глаза были полузакрыты неровно и смотрели один прямо, другой вверх. Помня еще что-то из запредельно давнего, Отрада приложила пальцы к его шее рядом с кадыком, там что-то дернулось в последний раз и замерло.

– Что с ним? – стоя на коленях, она выпрямилась.

Конрад был почти так же бледен. Губы его тряслись.

– Не знаю. Я его спро... спросил... слышно ли что – а он глаза закатил и повалился... Я испугался, не летучая ли это змея...

– Так не было же ничего?

– Не было... – он шарил глазами по распростертому телу. – Может, яду ему знахарь дал?

– С чего бы?

– Не знаю... Но крови нет, смотрите, нигде, одежда цела... яд или колдовство...

– Если бы колдовство, я бы почувствовала.

– Вот видите... значит, яд.

Он договаривал это, глядя остановившимися глазами куда-то за ее плечо, и лицо его становилось серым, старым, усталым и скучным. Руки медленно поднимались ладонями вперед... Тогда она оглянулась.

Два маленьких человека стояли, натянув до уха тетивы луков.

Наконечники стрел смотрели ей прямо в переносицу...

– Не вздумайте стрелять, – сипло сказал Конрад. – Ни в коем случае. Это я вас позвал...

Алексея внезапно пробрала дрожь. Она шла не изнутри, а будто бы из-под ног. Он остановил коня. Подменный затанцевал рядом.

Дошло до тебя, наконец? Дошло?!

Когда он пронесся по полумертвой деревне, не останавливаясь, а лишь объезжая трупы, когда ворвался в дом, в комнаты, где кровь была даже на потолке... тогда он не чувствовал ничего. И почти радостно переворачивал мертвых лицом кверху, зная заранее, что это – не она.

Потом он с кем-то о чем-то говорил, но с кем – и о чем?

Потом он куда-то ехал, застывший, как вылитый в воду свинец.

Тележная колея кончилась версту назад у клина сухого, съеденного шелкопрядом, леса, наполовину уже вырубленного; сюда от деревни ездили за дровами. Но и дальше тропа продолжалась, только теперь на ней не было следов колес, а лишь – копыт. Он обратил внимание, что отпечатались не просто подковы, а подковы с шипами. Интересно... до гор полдня пути... да и что там делать, в горах?

Он тронул коней и продолжил путь.

И почти сразу увидел дом.

Дом из белого камня.

Если бы он не перестал чувствовать хоть что-то, это могло быть потрясением, сравнимым разве что с тем, испытанным четырнадцать лет назад, когда осознал внезапно, вдруг... суд над Лариссой – не спектакль, не жестокий розыгрыш, не урок зарвавшейся молодежи (такое иногда устраивали во устрашение, но допускали нарочитую ошибку в процедурах, и на этом все кончалось) – и любимая умрет этой ночью... Уже потом, много лет спустя, он понял, что она стала жертвой интриги, направленной против его отца, сделавшегося слишком влиятельным после победы над Дедоем. Но тогда и отец не смог ничего сделать... а может, как ни страшно об этом думать – просто не пожелал разменивать свое положение на жизнь какой-то шестнадцатилетней шлюшки. Мать тогда попыталась было сказать это прямо, и Алексей возненавидел ее... и все равно остался жить в ее доме, вот в этом самом доме из белого камня, ибо такова была его часть приговора... год жить там, где творилось мерзкое прелюбодеяние... только тогда дом стоял на высоком морском берегу, окруженный кривыми соснами, и в ясную погоду можно было видеть вдали темную полоску материка – знаменитые Пурпурные утесы.

Сейчас дом как-то съежился и поскромнел, белый камень не светился, двор уже не казался таким необозримым...

Это не совпадение, подумал он. Значит... Он сунул руку за пазуху, чтобы достать кошель с ключами и картами Домнина, но наткнулся на дудочку.

Да. Сначала... Он коротко свистнул... позвал.

Молчание в ответ.

Еще раз. И еще.

Молчание...

Вот теперь – карты. Он долго всматривался в них. Потом оглянулся почти беспомощно. Но нет, никак нельзя было оказаться где-нибудь далеко отсюда.

Алексей подъехал к дому, спешился, накинул поводья на крюк и требовательно постучал в ворота каменным молотком, висящим на толстой смоленой веревке.

На третий день пути Сарвил и монах простились; монах продолжал движение на юг, вдоль подножия гор – там, верстах в тридцати, в труднодоступной котловине, находился монастырь Клариана Ангела, одного из великих чародеев древности, умевшего летать на крыльях. Сарвил же, оседлав пойманного в пути бесхозного мерина, отправился через горный проход на восток, в Болоть"...

Теперь, когда ему не требовалось притворяться живым, он почувствовал себя куда свободнее.

Мерин, то ли обозный, то ли крестьянский, несся в ужасе тем бешенным галопом, который даже призовой конь способен держать верст пять, после чего падает навсегда. Но этот пронесся и десять верст, и двадцать – не замедляя темпа. Подковы слетели давно и копыта его разбились по бабки, когда дорога перебросилась через мостик и как-то размылась, растеклась, утратив обочины.

Утром здесь погуляла смерть...

Другим взором Сарвил окинул это поле. Призрачные фигуры бродили по нему наощупь, натыкаясь на что-то еще более призрачное. Сарвил мог бы задержаться и рассмотреть все подробнее, и расспросить этих убитых – ему надо было просто позволить себе... примерно так же простой человек, войдя из яркого полудня в темный зал, должен остановиться и позволить глазам привыкнуть к другому свету, – но что-то в расположении фигур, в их неуверенном слепом танце подсказывало Сарвилу, что ответ не здесь.

• Предыдущая
• 24/93
• Следующая