Опоздавшие к лету - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 15
- Предыдущая
- 15/192
- Следующая
Работы приостановились. Саперам грозили не столько бомбы, сколько осколки снарядов: падая с такой высоты, они сохраняли убойную силу – крупные осколки, разумеется. Зенитные снаряды создаются с таким расчетом, чтобы при взрыве возникало большое количество мелких осколков, имеющих очень большую начальную скорость – два-два с половиной километра в секунду. Такой осколок, весящий десять-пятнадцать граммов, встречая препятствие, производит огромные разрушения; однако такую большую скорость он сохраняет на дистанции пятьдесят метров или чуть больше. Он вязнет в воздухе, как в песке, и падает на землю, уже безопасный и остывший. Однако из-за отклонений в технологии производства взрывчатки, корпусов снарядов или взрывателей, из-за повышенной хрупкости или излишней прочности металла, или по другим причинам – но иногда, исключительно редко, в отдельных случаях при разрыве снаряда образуются один или несколько крупных осколков. Вес их колеблется от ста граммов до килограмма и больше, а начальная скорость сравнительно невелика, и в деле противовоздушной обороны их значение близко к нулю – рой быстролетящих мелких осколков произведет в конструкции самолета куда больше разрушений, чем один крупный и сравнительно медленный осколок; но потенциальная энергия его высока – из-за большой массы – и, по пути к земле трансформируясь в кинетическую, приводит в случае соприкосновения осколка с человеческим телом к летальному исходу. Сами понимаете, при зенитном огне под осколки подворачиваются тела тех, кого огонь этот призван защищать. Но – лес рубят…
Когда над головой рвутся десятки тысяч снарядов, крупные осколки падают дождем. Стали защищаться от осколков. Над рабочими местами установили навесы из листовой стали, наделали огромное количество щитов, чтобы прикрываться, пересекая открытые пространства. При монтаже навесов больше полусотни саперов выбыло из строя, из них половина – безвозвратно; зато работы возобновились и продолжались и днем и ночью.
Где-то через неделю после возобновления работ в блиндаж к киношникам забрел инженер Юнгман. Он был явно не в себе, впервые Петер видел его настолько беспомощным. Баттен подливал ему шнапс, инженер пил, не хмелея, потом отказался: не в коня корм, – но не уходил, а все порывался, кажется, о чем-то поговорить, но все время – казалось Петеру – не решался и говорил о том, что не имело ни к чему ни малейшего отношения: то как женился во второй раз на женщине, выходящей замуж в четвертый раз, то перескакивал на свое детство и странным образом увязывал умение плавать и способность чувствовать свои ошибки, еще не осознавая их, то, чуть не плача, доказывал, что взрывать те мосты, которые только что перед этим строил, занятие не для разумного человека, но делать это ему приходилось, и многократно, поэтому за принадлежность свою к разумным существам он не поручится, то пространно излагал нечто о границе сред, и даже Петер со своим высшим техническим его не понял…
Погас свет, и минуту спустя лампочки чуть затеплились багровым – что-то случилось на электростанции. Тревоги, впрочем, не было, не было и посторонних звуков наподобие взрывов или выстрелов. Глаза привыкли к полумраку, и разговор возобновился, кто-то что-то сказал о неприспособленности человека к военно-полевым условиям, Петер возразил в том смысле, что попробуете еще настоящих окопов, и здешняя жизнь представится раем, и тут Юнгман сказал:
– Ничего, приспособится человек. Машина приспособит, – и улыбнулся жестковато.
И голос его, и улыбка как-то обращали на себя внимание, и Петер спросил:
– Машина? Какая машина?
– Вообще машина. Машина с большой буквы.
Юнгман встал, уронил табурет и даже не заметил этого. Его, кажется, прорвало:
– Человечество… прогресс… процветание… свобода, равенство, братство и счастье… Чушь! Человек пребывает в приятной уверенности, что он является если не центром вселенной, то уж хотя бы царем природы здесь, на нашей планете. Чушь, чушь! С той минуты, когда первая обезьяна взяла в руки палку и привязала к ней камень, человек возник и сразу исчез, потому что появилась Машина. Нет человека в природе! Есть Машина, и есть полужидкие создания, которые при ней прижились. Человек как вид давно уже не подвержен эволюции, за него эволюционирует Машина. Идет эволюция Машины, и человек является только средством этой эволюции, так сказать, мутагенным фактором. Машина вполне сознательно отбирает себе людей. Когда-то ей понадобились люди с хорошо развитой кистью – они были отобраны и дали потомство, прочие сгинули. Ей нужны люди с хорошо развитым мозгом, на случай возникновения каких-либо кризисных ситуаций, пожалуйста, человек имеет мозг, стократно превосходящий тот, который ему необходим повседневно. Машина не подчиняет себе людей, это смешно – она их отбирает и развивает в соответствии со своими потребностями. Сегодняшними своими потребностями, заметьте. Эволюция слепа. Каменный топор не знал, что ему предстоит стать бронзовым, потом железным, потом бензопилой. Он просто потихонечку превращается из одного в другое. Цели у эволюции нет. Точнее, ее никто не знает – ни Машина, ни, тем более, человек. Конструктор, создающий новую форму Машины – ракету, скажем, – знает о результате своей работы не больше, чем космическая частица, поражающая яйцеклетку…
– Подождите, Юнгман, – сказал Петер. – Машина, по-вашему, это…
– Совокупность всех машин и механизмов, существующих сейчас в мире.
– Ага, – сказал Петер и задумался. Ему представились на миг расползшиеся по континентам железные шевелящиеся заросли, маслянисто блестящие, сверкающие, ветвящиеся, как кораллы…
– …как кораллы, – подхватил его мысль инженер Юнгман, и Петер снова стал его слушать. – Новые слои нарастают, старые отмирают, все это приобретает самые причудливые формы – притом старые слои не умирают сами собой, новые душат их, отнимая металл, энергию, людей – это приводит к конфликтам…
– И государственные границы, – напомнил Петер.
– Нет, – сказал Юнгман. – Это другое. Государственные границы для Машины – это как бы клеточные мембраны, они создают необходимую для развития разность потенциалов… впрочем, когда эта разность превосходит критическую, границы не выдерживают…
– Тогда война?
– Не обязательно. Аншлюс, колонизация, свободная торговля…
– А война?
– Война, мне кажется, – это когда у Машины возникает что-то вроде раковой опухоли, и она ее удаляет…
– Интересно, – сказал Петер. – А когда мы станем ей не нужны, нас… того?
– Ну что вы, – сказал инженер, – как это – не нужны? Люди всегда будут нужны Машине, они – источник ее развития, ее изменений. Изменения всегда должны приходить извне, развития изнутри быть не может. Другое дело, что Машина вольна изменять нас самих по собственному своему усмотрению. Но что в этом страшного? Мы с вами – вид, выведенный ею искусственно. Ну и что? Вы чувствуете свою неполноценность?
– Да как сказать… До сих пор не чувствовал.
– Инженер! – вдруг заговорил Армант, голос его был напряженный и звенящий. – Получается, что вы отождествляете свою Машину с Богом?
– Ну что вы, – сказал Юнгман, – какой бог? Организм, только и всего. Большой и сложный организм. Подумаешь, человеков выводит. Мы вот выводим новые породы собак – что мы, боги после этого? И вообще… бог… Бог не должен совершать таких ошибок. А то – уроды разные… тупиковые ветви эволюции… пирамиды там… и прочее. Хотя, может быть, создание Бога – это и есть цель эволюции Машины? Бог из Машины… Только тогда, наверное, и человеку надо будет перестать быть лишь смазкой в ее шестеренках и возвыситься до нее. Всемогущество как цель… а если оно будет достигнуто и станет средством – тогда что? Новый виток? Ладно, пойду я…
Он поставил табурет на место и вышел. Утром его видели: совершенно спокойный, он обошел все участки, отдал несколько дельных распоряжений, потом вошел на мост, прошел по нему до самого конца – четыреста тридцать метров на тот момент, – долго стоял там, а потом прыгнул вниз. Армант, дежуривший в это утро с камерой возле моста, проследил объективом его падение до самого конца.
- Предыдущая
- 15/192
- Следующая
