Римский орел - Мазин Александр Владимирович - Страница 51

• Предыдущая
• 51/114
• Следующая

– Грубый грязный варвар! – Гибкое гладкое живое тело билось и выгибалось, упираясь локтями и коленками, но когда Черепанов ослабил хватку, Марция даже не попыталась выскользнуть из-под него, а только изогнулась еще сильнее, подталкивая его чресла мягкими холмиками ягодиц.

Должно быть, виновато было вино. Потому что обычно Геннадий умел контролировать и себя, и женщин, с которыми оказывался в постели. И никогда не брал их раньше, чем следовало.

Но сейчас с ним произошло то, чего не случалось с курсантских времен, когда желание овладеть женщиной, причем сразу, немедленно, безо всяких прелюдий и взаимных игр, – было единственным и всеподавляющим.

Должно быть, что-то совпало. Вино, запах юного тела, упругие толчки… Но в какой-то миг в подполковнике проснулся мальчишка-курсант, который, не церемонясь, сунул ладони под извивающиеся бедра, ухватил их там, где гладкую кожу натягивают круглые «интимные» косточки, – и бедная кровать!

Если кровать и уцелела, то лишь потому, что в конце концов они свалились на пол. Зато полгостиницы перебудили – это точно! Наплевать!

Давно уже в жизни подполковника (отнюдь не монашеской) не было такого. Чтобы каждая клеточка кричала: «Ну, давай!» Чтобы все, ну просто совсем все, чем отличаются мужчина и женщина, – так идеально совпадало. Внутри, снаружи… Везде. Чтобы у матерого мужика, железно контролирующего все и вся, сорвалось и понеслось. По кочкам, по ухабам, в пропасть, в пустоту… И дикое ликование. Как когда ревущая «сушка», вскинувшаяся вверх в «кобре», замирала на «кончике хвоста».

И чертовы ракеты, тянущиеся головками наведения к раскаленным сердцам сопел, почти уже доставшие… теряли след и уходили в никуда, в прозрачную зияющую пустоту. И «сушка» с яростным ликующим ревом опрокидывалась на тугой воздух стальным белым брюхом… И обтекаемая стремительная смерть (и жизнь – для кого-то!), разбрызгивая лохмотья пламени, вырывалась из-под живота – и все! И все, мать их! Только дырявый тонкий пузырь парашюта, медленно сползающий вниз где-то позади.

Эта проклятая девчонка, даже еще не женщина, зародыш, маленькая римская соплюшка с кожей, пахнущей розами и медом, чувствовала его, владела им… Нет, он владел ею, как той бешеной железной любимой тварью, оставшейся там…

На самом деле, конечно, все было не так. Но чувства были – те.

И Геннадий был теперь должен этой юной римлянке. Ибо это она, проворная девочка с пушистыми волосами и шелковой кожей, подарила ему этот мир. Когда Черепанов понял, что может жить здесь. Без неба. Но – по-настоящему. Может принять этот мир и овладеть им, как владел тем небом.

Черепанов встал очень осторожно, чтобы не разбудить Марцию. Не столько потому, что хотел уйти не прощаясь, сколько потому, что уж очень сладко она спала. Утреннее солнце, разбудившее Геннадия, ее не потревожило. Может, потому, что лицо девушки было прикрыто ворохом волос, из-под которых видны были только кончик носа, плотно сомкнутые губы и круглый подбородок. Марция свернулась клубочком на краешке ложа, зажав между бедрами ладошки. На груди, у крохотного соска, розовело овальное пятнышко – след ушедшей ночи. Марция выглядела столь юной и нежной, что даже не верилось, какой дикой кошкой она была всего лишь несколько часов назад.

Геннадий поднял с пола простыню и накрыл девушку. Зря. Она проснулась, смахнула кудряшки. Глаза ее открылись сразу – и широко, словно от испуга.

– Уходишь?

– Да.

– Подожди немного… Пожалуйста! – Голос ее был таким, что Черепанов не смог отказать: опустился на край ложа.

– Не уходи, прошу тебя. Еще немного… – Девушка соскользнула с ложа и исчезла за ширмой, где стояла «ночная ваза».

Когда Марция вернулась, от нее пахло розовой водой.

Двумя руками взяв тяжелую расслабленную руку Черепанова, она прижалась щекой к ладони.

– Еще немного, – прошептала она. – Пожалуйста. Хочу запомнить, какой ты. Навсегда. Ты ведь не вернешься, я знаю.

Геннадий молчал. Сколько в его долгой и достаточно бурной жизни было таких утренних прощаний? Ох, как много. Куда больше, чем хотелось бы. Но никто, ни разу не сказал ему таких слов. Почему-то стало страшно. Эта юная римлянка, рыжая девчонка, пахнущая медом и розовыми лепестками, заставила его ощутить безвозвратно уходящее время. То, о котором сказано: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». И вопреки этому пугающему чувству, Геннадий сказал то, что не собирался говорить.

– Вернусь.

– Что? – Темные, чуточку выпуклые глаза глянули на него снизу.

– Я вернусь, Марция. – Голос почему-то стал хриплым.

Не поверила. Засмеялась тихонько, встряхнула копной бронзовых завитков.

Она была в его жизни эпизодом. Случайной встречей. Старый воин, на одну ночь смывший с кожи дорожную пыль, – и юная дочка трактирщика. Одна ночь – это все, что могло быть между ними. Марция знала это и не строила иллюзий. Ни вчера, когда (сама) сказала ему: да. Ни сегодня.

Черепанов отнял у нее руку, коснулся ее губ указательным пальцем, покачал головой.

– Я сказал, что вернусь, – произнес он негромко. – И вернусь. Хотя бы для того, чтобы сплясать на твоей свадьбе. Договорились?

– Да, – в темных глазах заплясали веселые искры, – только вряд ли, дом[71] Геннадий, я буду примерной женой. Разве что…

– Что?

– Эй, Череп! – раздался снаружи зычный голос Плавта. – Спускайся! Каша поспела!

Марция звонко рассмеялась.

– Скажу, когда вернешься! Обещаю!

Римский лагерь выглядел настоящей крепостью. Ров, вал повыше человеческого роста, с частоколом, привратные башни, сами ворота, толстые, скрепленные железом. И охрана – из ребят, которые клювами не щелкают.

– Пароль! – Двое заступили дорогу. Один – поближе, другой – подальше, на подстраховке.

А наверху, на площадке башни, знакомо (уже знакомо!) скрипнул натягиваемый лук.

Красивые парни: доспехи блестят, шлемы сияют… Наконечники копий тоже сияют. И бронзовые нашлепки на щитах.

• Предыдущая
• 51/114
• Следующая