Один на дороге - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 52
- Предыдущая
- 52/85
- Следующая
– Но он никогда не был моим хозяином, – продолжала она, глядя в окно на деревья, покрытые желтеющей листвой. – Пожалуй, правильнее всего будет сказать, что мы были друзьями. Но вас, видимо, интересую не я, а он.
– Откровенно говоря, вы угадали.
– О, это было нетрудно. Я – просто женщина, а он был, конечно, выдающимся человеком. И я знала, что рано или поздно км заинтересуются. Потому что проходит вражда, проходит все, что с нею связано, и на людей, бывших врагами, начинают смотреть более объективно и оценивать их по заслугам. Разве не так?
– Безусловно. – Говорила она спокойно, размеренно, и хотя ей было, самое малое, под семьдесят, она не казалась по-старчески словоохотливой, и говорила ровно столько, сколько нужно было, чтобы выразить мысль. – Безусловно, – повторил я. – И меня он интересует с самых разных сторон.
– Если вы собираетесь написать о нем что-то, то должна предупредить, что здесь уже был один господин…
– Знаю, я знаком с ним. Он-то и посоветовал мне обратиться к вам. Однако, он – писатель, я – военный, и интерес у нас, как вы понимаете, не вполне совпадает. – Я говорил, не делая скидок на ее возраст, но скорее – на то представление о мире, какое выработалось у нее, видимо, давно и изменить которое она не удосужилась; надо полагать, оно не мешало ей преподавать немецкий. – Так что прежде всего он интересует меня именно как военный.
– Боюсь, что об этом я смогу рассказать вам меньше всего. Женщины мало смыслят в военных делах. Ну, он был офицер, вы знаете. Происхождения простого, не дворянского, родители его были, как он сам говорил, торговцами где-то в Мекленбурге, скорее мелкими торговцами. И того, чего он добился на военной службе, он добился благодаря своим редкостным способностям, а не семье, не связям. И также не благодаря политике, хотя одно время это было модно. Он не любил политику, говорил, что все политики – бездарные люди, ничего не понимающие в жизни, и что одни не лучше других.
– Однако, служил он исправно?
– Ну, разумеется. Но, как он сам говорил, прежде всего потому, что ему нравилось его дело. Нравилось потому, что делало его могучим – почти всемогущим, как говорил он. А также потому, что оно давало выход его инстинктам художника. Этот инстинкт был очень силен в нем. Он говорил, что если бы не стал военным, то, вернее всего, писал бы картины.
– Я вижу, он был откровенен с вами.
– Каждому человеку необходимо быть хоть с кем-то откровенным, иначе он делается несчастным. Потому что каждому нужно, чтобы у кого-то осталось истинное представление о нем – о таком, каким он был в действительности, а не казался. Да, он был со мной откровенен – с кем же еще он мог?
– У него не было семьи?
– У него была я, – сказала она, чуть пожав плечами. – И он никогда не хотел ничего другого, с того самого дня, как мы познакомились. – Она встала, подошла к двери и включила люстру. – Вот. Это он написал когда-то.
Висевший на стене портрет при дневном освещении не бросался в глаза, но теперь был хорошо виден. Портрет – и зеркальце странной формы в правом нижнем его углу. Я долго смотрел именно на зеркальце. Потом спохватился и перевел взгляд на Шамборскую.
– Есть разница, не так ли? – улыбнувшись одними губами, сказала она. – А разве вам не случается рассматривать свои фотографии, где вы сняты молодым?
– Да, – согласился я. – Но я и тогда не представлял собой ничего особенного. Да, теперь я понимаю…
– Он любил меня, – сказала она свободно. – И я его тоже. Я не хотела, чтобы он женился на мне: это бы ему повредило, я ведь не немка. Но, может быть, именно поэтому он любил меня еще больше. Если вам нужна точность, можете считать, что я была его любовницей. Теперь вы понимаете, что он не был моим хозяином?
– Он жил здесь, у вас? Она подняла брови.
– Здесь, конечно же. Здесь все осталось так, как было при нем. Почти все. Кроме тех вещей, которые он забрал, когда уходил в последний раз. Когда вы были уже совсем близко.
– У вас не осталось его портрета, фотографии?..
– Ни одного. Что-то он забрал, остальное уничтожил. Хотя я очень просила его не делать этого… Но, как всякий мужчина, он сделал по-своему. Он сказал, что не нужно, чтобы здесь оставались его следы.
– Почему же он не взял вас с собой, отступая?
– Я хотела быть с ним. Однако он сказал, что будущее темно, и что в любом случае я могу остаться одинокой и беззащитной, а здесь, сказал он, будут помогать хотя бы стены: здесь я привыкла быть хозяйкой. И он оказался прав.
– Что с ним стало потом? Вам что-нибудь известно?
– Мне известно все. Он погиб на следующий же день во время бомбежки в порту, где они ожидали посадки на пароход. – Она произнесла это спокойно, словно бы речь шла о посторонних людях, а не о ней и человеке, которого она любила.
– Вы уверены?
– Да, – сказала она и усмехнулась. – Я была там, рядом. Хотела проводить его. Первое время я жалела, что другой осколок не попал в меня. Но со мной ничего не случилось. Я сама его похоронила. – Она угадала мой следующий вопрос и покачала головой. – Нет, могила не сохранилась, как и все кладбище. Но я помню, где она была.
– И все остальное время вы прожили здесь?
– Нет… но в конце концов я вернулась. И даже смогла поселиться в своем доме. Мебель, во всяком случае, уцелела. Но это уже не имеет отношения к нему.
– Поговорим о нем, – согласился я. – Итак, он был сапером?
– Кажется, так это называется по-русски. Он занимался взрывами. Поэтому он и считал, что профессия делает его всесильным. – Она помолчала. – Он говорил, что только люди несведущие считают, что в его профессии все решает это – ну, то, что взрывается. Шпренгштоффе.
– Взрывчатые вещества.
– Да. Странно – мне никогда не случалось называть это по-русски… Он говорил, что в постоянной борьбе того, кто хочет взорвать, и того, кто хочет предотвратить этот взрыв, побеждает интеллект. Разум. Что взрывное вещество – лишь грубая сила, которая ничего не может, если разум ею не повелевает. Стихийная сила. Он говорил, что управлять стихией – большое искусство. И что именно потому это ему нравится.
– Ему приходилось много заниматься своим делом?
- Предыдущая
- 52/85
- Следующая
