Последние Каролинги – 2 - Навина Наталья - Страница 17
- Предыдущая
- 17/66
- Следующая
Наутро он, однако ж, вызвал сначала Сулеймана и подробно расспросил его о состоянии здоровья королевы и обо всем, что может угрожать ей в ее положении. Сама королева сочла это излишним.
– Я совершенно здорова. – Она копалась в своем ларце с лекарственными травами, который значительно обогатился после поездки в Веррин. – Повредить мне может разве что стрела в горло либо лошадиная доза яда.
– Никогда не говори так, – резко сказал он. – Даже в шутку. – И, опасаясь, чтобы его слова не прозвучали грубостью, тут же добавил: – Хвалишься здоровьем, а сама роешься в лекарствах.
– Потому что я в них разбираюсь не хуже твоего Сулеймана. Это женское дело – лечить. А травы я ищу не для себя, а для Нантосвельты.
– Вот уж кто здоровее всех в замке, так это твоя Нантосвельта.
– Это с виду. Тебе же она не пожалуется на свои хвори. По-моему, у нее почки не в порядке. Ага, что у нас там: тысячелистник, череда, шиповник, хвощ, толокнянка…
– Откуда Одвин знал Гермольда? – неожиданно спросил Эд.
Она оставила ларец. Черные глаза взглянули на него, и внезапно колыхнулась в них завеса такого непроницаемого мрака, что он пожалел о своем вопросе. Но она уже отвечала.
– Они вместе учились в школе у святого Эриберта при Рабане Мавре. Отец, Гермольд и Фортунат.
– И Фортунат сюда же замешан?
– Замешан – это сильно сказано. Он, кажется, не в одно время с ними учился, он ведь старше. А потом, ни Гермольд, ни отец там не задержались.
Последовала пауза. Эд помнил, куда подевался после монастыря Гермольд. Но говорить ему об этом не хотелось, равно как и вспоминать все, связанное с именем Роберта Сильного. И он спросил:
– Почему… Одвин не задержался в монастыре?
– Бежал от обвинений в ереси… за хранение каких-то книг… халдейских, так говорил Гермольд. Хотя кто знает… впрочем, были у него манускрипты, на неизвестном мне языке писаные…
Были, подумал он. В доме, который я уничтожил. Ей, видимо, тоже были тяжелы эти воспоминания, поэтому она заговорила о другом.
– Поэтому, когда я пришла в монастырь, я сказала, что мой отец – Гермольд. Понимала, что имя Одвина здесь называть небезопасно. А Гермольд перед церковью был чист. Не знаю, насколько поверил Фортунат в эту сказку. По-моему, ни на грош. Но мы об этом никогда не говорили. Спроси его сам. Если хочешь. Но лучше не надо.
– Я и тебя больше не буду спрашивать. Будь спокойна, ни о чем не думай, лечи свою Нантосвельту. Если хочешь…
Он и в самом деле решил до поры не беспокоить Фортуната. Но что ж это за место такое, к которому сходятся все дороги, узел, из которого тянутся все нити – монастырь святого Эриберта? Или это не нити – паутина, в которую вплетены жизни его самого, Азарики, Фортуната, а теперь, значит, и… Одвина (он никак не мог назвать убитого отцом). И что еще за тайны он, возможно, хранит в себе?
Фортуната не стоит пока расспрашивать. Но есть еще один человек, не столь хрупкого здоровья, которого расспросить должно.
Рикарда уже меньше времени проводила в постели и больше – в церкви. Хотя здоровье ее так и не восстановилось окончательно, она посещала почти все службы. Сопровождала ее только Деделла, ибо монахини, соответственно настроенные настоятельницей, сторонились ее, как зачумленной. Но она этого не замечала. Она молилась и слушала мессу, и так уходила от себя и своих воспоминаний. Однако, когда ее снова посетил канцлер Фульк, ей опять захотелось стать больной, ничего не чувствовать, не сознавать, и просто иметь возможность натянуть на голову одеяло.
– Мне потребно ваше участие в борьбе против наших общих врагов, – заявил архипастырь без обиняков.
– Какое? Арнульф Каринтийский и тевтонские сеньеры помочь тебе отказались, и мое лжесвидетельство никому не нужно. Разве что ты попросишь меня встать во главе твоего битого воинства, ибо полководцем ты всегда был никудышным, что в очередной раз и доказал. Но этого я, к сожалению, сделать не могу, даже если бы и захотела. А я не хочу.
– Нет, на сей раз я не собираюсь прибегать к военным действиям…
– Собираешься вернуться на привычную стезю интриг, обмана и убийств из-за угла? Кого ты намерен отравить на этот раз?
– Ну, зачем же так грубо… Вам, бывшая повелительница, очевидно, не докладывают о ликовании, которое царит в Лаоне и Компендии. На башнях флаги, вино льется рекой и милостыню раздают мешками…
– Празднуют победу над твоими союзниками?
– Не только это. Нынешняя королева в тягости.
Фульк пристально вгляделся в лицо бывшей императрицы. Если он дожидался той же реакции, что при прошлогоднем известии о королевской свадьбе, то не дождался. Зато ему не пришло в голову оглянуться на одноглазую служанку, которую он привык считать слабоумной. Та, до этого прикорнувшая на скамеечке, подалась от стены. Лицо ее стало меловым, единственный голубой глаз безумно расширился.
Рикарда сделала неопределенный жест.
– Ну, Бог им в помощь… – На мгновение по ее лицу прошло оживление, но не то, которого добивался Фульк. – А тебя-то с чего это беспокоит? Ах, да… Самозванец основал династию, которая укрепит побочных Каролингов… а еще неизвестно, будут ли дети у бедного Карла…
– Ну, последнее-то как раз волнует меня меньше всего… для этого крепость ума вовсе не потребна… и всегда можно найти достаточно самоотверженную супругу, не правда ли? Но… этот ребенок еще не родился… а здоровье беременной женщины так хрупко… Позволю себе напомнить вам одну историю. Известно ли вам жизнеописание языческого кесаря Нерона, или ваше образование не простирается столь далеко? Очень поучительно. Нерон был великий злодей… и отличался крайней невоздержанностью нравов… однако, как сообщает хронист, он весьма любил свою жену… вторую жену… первую он приказал казнить… но и эту он убил, ударив ее во гневе, когда она носила во чреве младенца…
Улыбка заиграла на бескровных устах священнослужителя.
– Ты с пользой изучал историю, Фульк. И как ты собираешься подвигнуть Эда против его жены?
– Очень просто. Сообщив ему правду о ней.
– Ты думаешь, он ее не знает?
– Наверняка не все. Есть вещи, которые ни одна женщина, если она в здравом уме, своему мужу не расскажет – я слышал достаточно исповедей, чтобы это понять. А она в здравом уме, я в этом убежден. И столь же убежден, что она скрыла от мужа самую позорную страницу своей жизни – судилище в Лаоне и как ее в клетке выставляли на посмеяние черни. А Эд не из тех, кто прощает позор. Это может подхлестнуть его к таким действиям, что… – он умолк и отошел к окну. Попутно отметил блаженную улыбку на губах служанки. «Точно – слабоумная», – подумал он.
– А моя роль во всем этом какова?
– Вы – свидетельница, милостивая. Ведьму взяли под стражу в вашем присутствии и с вашего соизволения. Лучше всего, если бы вы обвинили ее открыто. Но можно и письменно. Если вам трудно сделать это, я сам напишу. Лишь позвольте использовать ваше имя, оно придаст обвинениям дополнительный вес…
Рикарда покачала головой. Вид у нее был несколько удивленный.
– Оказывается, у меня еще осталось какое-то достоинство. Не ожидала. Я больше не хочу лезть в грязь… И не смей пользоваться моим именем, монах, я от всего отрекусь.
– Вот как? Вы решили стать праведницей? Прощать ненавидящих вас? Не поздновато ли? Или, скажем так, вы просто жалеете ее? Как женщина женщину? А она вас пожалела, когда захватила все, что по праву принадлежало вам? – Он возвысил голос. – Эта женщина родит ребенка, а тебе этого никогда не было дано, и уже не будет – годы не те. Ее дети будут носить корону, а ты зачахнешь здесь, как бесплодная смоковница, проклятая Господом!
Рикарда подняла к нему бледное увядшее лицо.
– Здесь, в монастыре, нам часто рассказывают, как дьявол искушает женщин, удалившихся от мира. Теперь, наконец, я поняла, каков из себя дьявол – ибо он так же мерзостен, подл и назойлив, как ты, Фульк. Ступай прочь, монах, я не буду тебе помогать.
- Предыдущая
- 17/66
- Следующая
