Формула боя - Нестеров Михаил Петрович - Страница 82

• Предыдущая
• 82/94
• Следующая

Фролов увлекся, он даже отставил свою чашку.

– И смеяться он будет громче остальных, он будет упиваться своим смехом и превосходством. И все сделает для того, чтобы снова не попасть в подвал. Для этого он будет постоянно находиться рядом с командиром. Я помню, как меня заставили есть землю, не помню уже за что, но я ел. И плакал. Потому что все это было по-настоящему: для всех – для меня, для моих товарищей. Мы устанавливали свои законы, играли и жили по ним. Родители не понимали, как можно приходить домой с разбитым носом. Спрашивали: расскажи, кто тебя обижает? Никто, отвечали мы, и все начиналось сызнова. Родителям было невдомек, что это не они нас воспитывают, а мы сами себя воспитываем: глядя друг на друга, подражая, отвергая, завидуя, тая злобу, потешаясь, расстреливая.

Андрей немного помолчал, сделав глоток кофе:

– Так же и у Дробова. Он умеет командовать, четко и доходчиво объясняет, что ты – лучше другого. Ты выше. И спрашивает: «Ты хочешь быть ниже вон того, «черного», кто забил все прилавки на рынках?» Или: «Тебе нравится смотреть на хитрые лица с нижней губой Буратино? Присмотрись, – говорил он, – как они глядят на тебя и что говорят. Говорят одно, а смотрят по-другому». Еще он говорил о Германии, о немцах, о том, что с немцем, например, не смотрится рядом араб или еврей, а с русским смотрятся все. Возьми любого, вплоть до снежного человека, и он будет казаться братом русскому. И русский готов с ним породниться. Разве не обидно? Он говорил и многое другое, и действительно становилось обидно, иногда пальцы непроизвольно сжимались в кулак. Начиналось это ежедневно с утреннего политдоклада, где приводились факты, цифры, вести из Германии, Франции, где успешно – с нами не сравнить – шли дела в «армиях». Мы еще молодые, говорил докладчик, хотя уже скоро… И веришь, Антон, хотелось поторопить время, сбросить непонятно откуда взявшийся груз на плечах. Хотелось драться. Просто неодолимо тянуло на работу, как раньше тянуло на улицу. Вряд ли я смогу объяснить, что происходило со мной в эти долгие месяцы, словами не скажешь. И не все слова выкинешь, много осталось внутри. Много верного говорил Григорий Иванович.

– Почему же в таком случае ты со мной?

– Не знаю… Вот в «Красных массах» ответ есть: предательство. Я бы, конечно, добавил: вынужденное, по обстоятельствам. Хотя дела это не меняет. Слово «предательство» никуда не выкинешь.

– Ты думаешь, что Дробов сам верит в подобный бред?

– Это не бред. Просто я не умею говорить так, как это делает генерал. Если бы ты мог его послушать…

– Бесполезно, – перебил Антон. – Я не хочу казаться лучше, чем ты, но меня не убедили бы никакие доводы, от кого бы они ни исходили.

– Не знаю, не знаю, – тихо проговорил Андрей. – Ты куда-нибудь ходил?

Антон ответил уклончиво:

– Так, прогулялся.

– Как думаешь, тот врач нас не сдаст?

– Думаю, нет. Франц Николаевич порядочный человек, у него и друзья должны быть глубоко порядочными.

– Так-то оно так…

– Тебя что-то беспокоит?

– Да нет. Просто общий настрой. Я в туалет.

Продолжая говорить, Андрей вышел из кухни и открыл дверь в туалет. Потянувшись рукой к входной двери, он тихо повернул головку замка. Потом прошел в ванную. Спустя несколько секунд спустил воду. Стараясь унять внутреннюю дрожь, он продолжил прерванный разговор:

– А вернее, я еще не до конца отошел от наркотика, чувствую головокружение. Вот чертов старик!

Бережно дотрагиваясь до перебинтованной руки, Андрей появился на кухне. Антона там не было. Он вошел в комнату.

– Хорошо еще, что он не испробовал на нас большую пушку. Кстати, где она?

И тут же увидел ее в руке Антона, стоящего возле открытого бюро.

Чернеющее отверстие глушителя «хеклера» было действительно похоже на жерло пушки. И оно смотрело прямо в лицо Андрея.

– Один человек учил меня всегда прислушиваться, без особого повода, так, на всякий случай, – холодно проговорил Антон. – Ты его знаешь. Я говорю о Диме Романове. Жаль, что он слушал вашего Дробова, когда был нетрезв, когда на него давила безысходность. Во всем, что случилось, Романова я виню меньше всего.

Андрей проглотил тугой ком и еле слышно прошептал:

– Ты чего, Антон?

– То, что слышал.

Теперь Андрей говорил громко и хрипло:

– Ты ошибаешься, Антон. Ты не прав. – Он видел три холодных глаза, один из которых готов был плюнуть в него несколькими граммами раскаленного металла. Плюнуть совсем тихо, несколько раз; только после десятка выстрелов глушитель приходит в негодность, он не будет гасить звук, а только искажать его.

– Я понял тебя, – продолжал Антон, – ты продырявил часть своей шкуры, чтобы спасти ее целиком. Ты прокололся, у тебя не было другого выхода, тебе требовалось найти меня – это я понимал. Но я допустил ошибку, думая, что у тебя только один путь – со мной. Это казалось настолько убедительным, что я поверил тебе. А на самом деле у тебя и в мыслях подобного не было. Ты искал меня, чтобы сдать, отмыться. И я шлепну тебя без всякого сожаления.

Фролов невольно поднес руку к лицу.

– Не дергайся, – предупредил Антон. – Единственное, о чем я пожалею, это то, что испоганю квартиру Франца Николаевича. Из-за моего уважения к нему ты только получишь по башке. Ведь он пошел не на работу, ты отослал его к своим родителям, чтобы он успокоил их. И еще. Ты мог бы еще прошлой ночью назвать адрес самого Дробова, а не Франца Николаевича, но ты струсил. Ты резонно предположил, что по горячке тебя могут шлепнуть. Вы все живете на измене, питаетесь ей. – По выражению лица Андрея он понял, что не ошибся. – А ну, на колени!

Судя по всему, времени у Антона оставалось мало, он говорил и одновременно прислушивался к слабому уличному фону за окном. «Определяй, какая машина проехала мимо, не стих ли внезапно за углом ее двигатель».

Однако те, кого послал Дробов, были профессионалами. Во всяком случае, Антон ничего подозрительного за окном не услышал. Даже дверь квартиры открылась бесшумно. Лишь предательски скрипнула половица в прихожей.

Антон выбросил руку с пистолетом в том направлении, и, едва показалась фигура незнакомого человека, он, целясь тому в плечо, нажал на спусковой крючок. Лобанов резко присел, взяв, в свою очередь, на мушку Антона.

Выстрела из «хеклера» не получилось. Заботливый Франц Николаевич, успевший в ночное время хорошо изучить систему немецкого пистолета, поставил его на предохранитель. Антон отчаянно нажимал на мертвый спусковой крючок, одновременно шаря пальцем по корпусу пистолета в поисках треклятого предохранителя. Тот был не на привычном месте. Роль предохранителя играла та самая клавиша, которая выполняла одновременно другую функцию: поджатия боевой пружины. Она легко обнаруживалась при обхвате рукоятки пистолета, но Антон в спешке не мог справиться с этой, казалось бы, простой задачей.

Лобанов мгновенно оценил ситуацию, бросаясь в ноги Никишину. Еще раньше в сложившейся обстановке разобрался Андрей. Тем более что ноги у него после приказа Антона опуститься на колени были полусогнуты. Выставив раненое плечо вперед, он врезался Антону в грудь. От боли Фролов почти потерял сознание, хотя цели добился: Антон не сумел увернуться и, падая, ударился головой об острый угол откидной крышки бюро. Тут же его руку с пистолетом вывернули. Теперь на него насели сразу три человека, не считая Андрея. Делая нечеловеческие усилия, Антон сумел освободить одну руку и подтянуть под себя левую ногу. Но рукоятка кортика находилась слишком высоко, почти у колена, он смог только приподнять штанину.

– Ты смотри! – Лобанов, сжимая запястье Антона, вывернул и левую руку. Теперь тот не мог даже пошевелиться. Вошедший в комнату последним, Заварзин хорошо отработанным ударом послал Антона в глубокий рауш. Отцепляя от его ноги кортик, пробормотал:

– «Зеленый берет». – Он потянулся было к другой ноге, но его привлек голос Андрея. Тот сидел на полу, сжимая кровоточащую рану.

– Посмотри в бюро, там должен быть еще один пистолет.

• Предыдущая
• 82/94
• Следующая