Профи крупного калибра - Нестеров Михаил Петрович - Страница 31

• Предыдущая
• 31/78
• Следующая

– Жив вашими молитвами, Василий Ефимович. Давно хотел позвонить, но все недосуг.

– Не ври, Лева, я по голосу слышу, что ты врешь. – Старик помолчал, потом, как показалось Льву, с надеждой в голосе спросил: – Не заедешь ко мне?

– Буду через пятнадцать минут.

Шерстнев встретил гостя крепко заваренным чаем и неизменным клубничным вареньем. Он был одет во фланелевую рубашку, широкие спортивные брюки и мягкие тапочки. Его лоб и щеки избороздили глубокие морщины, брови стали еще гуще, голубые глаза выцвели. Напустив на себя таинственность, шаркающей походкой подойдя к книжному шкафу, Василий Ефимович снял с полки книгу. Радзянский потянулся было к ней, но хозяин, как малыш, у которого хотят отобрать любимую игрушку, потянул книгу к себе. Нацепив на массивный нос очки, он достаточно дорогой перьевой ручкой сделал дарственную надпись и только после этого вручил свое произведение гостю, не без доли самодовольства произнеся:

– Вот так, Лева.

– Поздравляю! – Радзянский прочел дарственную, не сдержав улыбки: «Леве Радзянскому с уважением и благодарностью от автора. Москва, июль 1999». – За что же вы меня благодарите, Василий Ефимович?

– Ты поучи, поучи меня, как подписывать книги, – нравоучительно, но с видом уставшего от раздачи автографов автора проскрипел Шерстнев. А глаза блестели!

Оказывается, книга вышла всего два месяца назад, что несколько успокоило совесть Радзянского, и называлась «Не вся правда о разведчиках». Лев удивленно приподнял брови и устремил на автора вопросительный взгляд. Пока Шерстнев медлил с ответом, Лев, предполагая, что не ошибается, высказался:

– Следующая книга будет называться «Вся правда о разведчиках», да?

– Это издатели дали такое название, – пояснил хозяин. – Может, они правы: назови ее «Вся правда» – покупать не будут.

– Почему? – улыбнулся гость.

– Потому что правда всем надоела, – резюмировал старик. – А тут в самом названии интрига! – Шерстнев многозначительно поднял палец, которым тут же погрозил гостю: – Ты не лыбься, Лева, лучше почитай на досуге. Почитаешь? – с надеждой в голосе спросил он. – Там ведь и про тебя написано.

– Да что вы говорите! – Радзянский открыл книгу, в первую очередь обратив внимание на двойственный на первый взгляд, но воистину глубокий по смыслу и, главное, в тему эпиграф: «Книги имеют свою судьбу», поскольку судеб в этой книге должно быть множество, и все они – реальные.

Лев показал, что уже на первых страницах надеется отыскать знакомую фамилию. Делал это преувеличенно поспешно, с нетерпением, чтобы доставить старику удовольствие. Тот легко разобрался в поведении гостя и остановил его прикосновением руки.

– Небольшой эпизод, Лева, ты уж не обижайся. Имя твое я оставил, а вот фамилию взял другую. Ты в моих воспоминаниях – Русинский.

– С благозвучием у вас все в порядке, – похвалил старика Лев.

И снова в голосе Шерстнева прозвучали менторские интонации:

– Не говори вещей, в которых не разбираешься. Ты у меня получился лучше всех, честное слово. Я описал, как ты вместо того, чтобы разрабатывать «контакт», думал пустить ему пулю в лоб! – Хозяин рассмеялся. – Ей-богу, Лева, до сих пор помню наш с тобой разговор. Ну и насмешил ты меня тогда!

Шерстнев уже пятый год жил один, супруга умерла от рака. В его квартире-«трешке» в центре города был прописан внук. Старик незлобиво шутил: «Ждет, когда я отдам богу душу».

Здесь, у бывшего начальника, Радзянский чувствовал себя раскованно; тут и мысли приходили другие, чуточку возвышенные, граничащие со святостью: о вечности и стойкости, доброжелательности и вере.

Может, Радзянский очищался здесь душою, а отставной генерал казался ему единственным человеком, способным отпустить ему его смертные грехи? А может, Лев обманывался, думал, что ему становится легче, но разбирать по косточкам – как и по какой причине, было делом неблагодарным. Во всяком случае, по отношению к Шерстневу. Просто он человек, он есть, его не забывают – и этим все сказано.

Сейчас Льву хотелось нарушить все неписаные правила и раскрыться перед Шерстневым, рассказать ему всю правду, ничего не утаивая. Наверное, самому станет легче, а вот старику... Каково ему будет, когда он узнает, что человек, о котором он упомянул в своей книге, оказался... Оборотнем? Нет, это совсем не так. И слабым его не назовешь, и сильным. Можно найти определение, но только не в этой квартире, не в присутствии хозяина, который вот уже на протяжении нескольких минут не спускает настороженных глаз со своего замолчавшего гостя и не решается спросить, что с ним, с Левушкой, приключилось.

Наверное, незаслуженно по отношению к родному отцу, почившему восемь лет назад, но Радзянский никогда не питал к нему тех чувств, которые он испытывал к Шерстневу. И дело не в замкнутости отца, не в его природном еврейском стремлении к выгоде, которая раздражала Льва, не в том, что старший Радзянский молчаливо не соглашался с сыном, выбравшим для себя иной путь, нежели тот, о котором мечтал отец. Да и мечтал ли он вообще? Просто однажды обронил, что работать за границей лучше в качестве торгового представителя. И больше ничего не добавил, словно загадал загадку.

И в этом весь его отец – ни убавить, ни прибавить.

А мать... Наверное, жизнь казалась бы ей лучше, во всяком случае, не скучнее, если бы отец хоть изредка напивался, ругался на весь дом матом, просыпался с похмелья и пил огуречный рассол, глядя на жену и сына виноватым взглядом. Нет, вся их жизнь прошла гладко, тихо, без ссор и взаимных упреков. Не оттого ли ушли они из жизни так рано?

Нет, не в этом дело. Лев знал, что не вправе осуждать отца, жалеть мать, а заодно и себя, искать причины, по которым он – прямая противоположность отцу, словно в его жилах больше казачьей материнской крови, нежели еврейской отцовской; согласно последней, он должен жрать фаршированную щуку, подсчитывать прибыль, толстеть и лысеть одновременно, а поднимаясь по служебной лестнице, смотреть себе под ноги.

Радзянский попрощался с Шерстневым и долго не отпускал его руку. И у старика глаза были грустные, хотя он наслал в голос бодрости:

– Заходи, Лева, не забывай старика.

– Обязательно зайду, Василий Ефимович. Вот прочитаю книгу – и приду поделиться впечатлениями.

– Ну, так скоро тебя не жди. А давай на ноябрьские праздники встретимся? – неожиданно подал идею Шерстнев.

– Неплохая мысль... Договорились.

– А ну-ка, – Василий Ефимович решительно закрыл дверь, вставая на пути гостя, – рассказывай, что случилось. Думаешь, я без глаз, ничего не заметил?

– Не могу, Василий Ефимович. Может быть, позже.

– И все-таки, – настаивал хозяин, – я хочу знать причину твоего настроения.

– Ну если только причину... – Теперь Лев не имел права уйти, не объяснившись. И он достаточно тонко открыл старику часть, только малую часть своего состояния, рассказал, что встретил человека и обрел, казалось бы, долгожданное спокойствие, ан нет – это вчера он был счастлив, а сегодня его гнетет тревога...

– Это слабость, Лева, – ответил Шерстнев, едва гость закончил. – Такое неизбежно в жизни любого человека. – Помолчав, старик возобновил разговор: – Стало быть, дела у тебя душевные и я не смогу тебе помочь...

«А, была не была», – Радзянский решился довериться своему учителю, не раскрывая при этом главного.

– У меня действительно возникли некоторые проблемы.

– Не петляй, как заяц, говори прямо.

– Короче, меня втянули в одно грязное дело. Времени у меня мало. Может, по своим каналам вы наведете справки на одного человека?

– И в самом деле у меня остались некоторые связи, тут ты не ошибся. Назови мне имя этого человека, и я постараюсь тебе помочь.

– Иванов Сергей Юрьевич. Да-да, тот самый, – кивнул гость, невольно улыбнувшись удивленной мине хозяина.

– Эка куда тебя занесло!.. Ладно, забеги завтра утречком. Много не обещаю – все, что в моих силах.

– Спасибо, Василий Ефимович!

– Пока благодарить не за что. Ступай.

• Предыдущая
• 31/78
• Следующая