Княжий пир - Никитин Юрий Александрович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/103
• Следующая

Весь день гуляли, плясали, а вечером он лежал у костра, слушал могучий рев дюжины разбойничьих глоток. Охрипшими голосами пели его любимую «Ой, при лужку, при лужке…». Когда за спиной Залешанина послышались легкие шаги, он уловил аромат лесных трав, сердце трепыхнулось, узнавая Златовласку. Она, единственная из ватаги, всегда держала себя в чистоте, каждый день плескалась в ручье. Честно говоря, Залешанин сам мылся только перед вылазкой на разбой в город…

Она села рядом, легкая и нежная, и не было в ней следа от снежного барса, которого она напоминала в схватках. Золотые волосы полураспущены, только у плеч перехвачены широкой заколкой, дальше падают шелковым водопадом до поясницы. Юбочка коротковата, Златовласка уверяла, что в такой бегать быстрее, как и драться, руки голые до плеч, глубокий вырез, глаза блещут загадочно, пухлые губы полураскрылись. У нее оставался вид невинного ребенка, хотя Залешанин видывал этого ребенка в бою, когда бывалые дружинники вдвоем-втроем пятились под градом ее молниеносных ударов.

– Ты уже не здесь, – сказала она тихо.

Он вздрогнул, посмотрел непонимающе в ее юное лицо с большими внимательными глазами:

– А где же?

– Не знаю. Тело твое здесь, а душа уже на коне, взбирается на высокие стены… Все еще там, ты и Березка?..

Он чуть улыбнулся:

– Не угадала.

– Странно, – сказала она, всмотревшись в его лицо, – не врешь… У тебя глаза становились такими, когда о ней думал… Странно… Ты о ней не думаешь, но мне теперь чудится, что лучше бы думал. А то от тебя веет чем-то… Не знаю даже. То ли могильным холодом, то ли чем-то еще страшнее… Залешанин, что ты задумал?

Он покосился на гуляк, песня становилась громче, уже охрипли, но орут прилежно, ибо сегодня живут, а завтра кто знает, так что надо петь и веселиться, пока живы.

– Тебе одной скажу… сейчас. Утром узнают все. Я покидаю вас.

Она не вскрикнула, он только услышал короткий вздох, словно ее ударили под ложечку. После долгой паузы ее ломающийся голос произнес:

– Можешь сказать куда?

– Не могу.

– Понятно… Надоело грабить своих, хочешь порезвиться в чистом поле, где поединщики рыщут в поисках, с кем бы подраться, где иудеи караваны ведут из дальних стран…

Он наклонил голову, чтобы она не видела его глаз:

– Точно.

Она подбоченилась, засмеялась вызывающе:

– Залешанин! Тебе без меня не обойтись.

– Почему? – удивился он. – Чем ты так уж хороша?

Она томно изогнулась, показывая крутой изгиб бедра, чмокнула губами. Глаза ее смеялись.

– Разве не видно?

Залешанин разочарованно отмахнулся:

– Ну, я думал что-то особое… А этого в любом постоялом дворе навалом.

Ее глаза хищно сузились.

– Ох, Залешанин… Не понимаешь своего счастья. Как же без меня? Герой всегда шел на подвиги с женщиной за спиной. Чтоб, значит, смотрела, визжала и восторгалась. Или рядом, ежели такая, как я. Но без нас никак нельзя!

Он удивился:

– Почему?

– Не знаю, – ответила она с некоторой неуверенностью. – Но так всегда… Герой, а при нем женщина. Молодая и красивая. Раньше требовалась девственница, а теперь лишь бы красивая и хищная, но в душе чистая и добрая… Вот как я.

Он оглядел ее с головы до ног. Она стояла в вызывающей позе, молодая, красивая и в самом деле похожа на хищную кошку. Если в городах и весях женщины носят платья до пола, дабы лодыжек не увидали, то у этой юбочка едва зад прикрывает, довольно оттопыренный, даже когда стоит прямо, не нагибается…

– Да пошла ты, – сказал он в сердцах. – Без баб обойдемся.

Он повернулся на другой бок, она сказала предостерегающе:

– Ох, Залешанин…

– Что? – буркнул он.

– Не Горынычи да колдуны главная опасность… Даже не в супротивниках наземных или драконах огнедышащих…

– А в чем?

Нехотя повернулся. Она стояла в той же вызывающей позе, очень хищная и красивая, похожая на дикого пардуса, но в глазах были недоумение и обида.

– Скучно будет, – ответила она непонятно. – Если ты понимаешь, о чем я.

– Не понимаю, – огрызнулся он. – Мне дело делать надо, а не развлекать… кого-то! А вообще-то со мной не соскучишься.

Конь шел споро, день был ясный, легкий встречный ветерок трепал на нем рубаху. После пьянки голова еще тяжела, но в сердце уже поднимается ликующий визг: хорошо! Хорошо нестись по широкой дороге через пронизанный солнечными лучами лес, чувствовать под собой горячее тело коня, сильного и послушного, видеть, как из-за виднокрая робко высовываются соломенные крыши, приближаются, и вот он уже въезжает в новую весь…

Он не жалел, что закатил пир со своей ватагой, а остатки золота раздарил. При нем остались его сила и ловкость, а золото – наживное. К тому же отдал им только кошель с половиной золотых монет, а остальные с камешками оставил в седле, надежно укрытые…

Лес тянулся ясный, чистый, часто перемежаясь широкими полянами, тоже чистыми и светлыми, словно умытыми росой. Конь весело потряхивал гривой: ни завалов, ни зависших на ветвях деревьев, что только и ждут проезжего, чтобы обрушиться всей тяжестью, подмять, вбить в землю, а если не попадет под сам ствол, хотя бы порвать ветвями одежду, исцарапать, сорвать меч…

Ельник сменился березняком, долго тянулась дубовая роща, Залешанин заморился нагибаться, дубы стоят раскидисто, ветви опустили пониже, словно распихивая друг друга локтями, не сосновый бор, когда все ветви на макушке: шапка свалится, когда попробуешь достать хотя бы взглядом…

Дубовая роща становилась все сумрачнее, копыта уж не стучали весело, тонули в темно-зеленом мху. Тот тянулся сперва сухой, потом утолщался, начал чавкать, деревья помелели, стояли совсем редко, воздух стал мокрым, как в бане.

Сперва вообще везде была сплошная вода, вспомнил Залешанин себе в утешение. Так объясняют волхвы… Бог бродил по ней, однажды узрел пузырь, что поднимался из глубин. На поверхности тот лопнул, выскочил бес. Бог велел спуститься на дно и достать земли. Бес достал, но часть припрятал за щеки. Бог стал разбрасывать землю, на ней вырастали деревья, кусты, травы. Но стала прорастать земля и у беса за щеками, и он, не выдержав, начал выплевывать. Так появилось болото: разжиженная земля с малорослыми уродливыми деревьями, вонью.

Сейчас Залешанин ехал как раз по такому болоту, что все еще хранило и чертову вонь, и худосочные деревья в слизи, остатках плевков черта, а от самого болота, древнего и жутковатого, на сотни верст пахло не человеком, а упырями, еще чувствовалось присутствие нечисти, леших, мавок. Трижды он пересекал следы чугайстырей – тяжелые и уверенные, в каждом оттиске чувствуется мощь и сила.

Конь был в мыле, с удил срывались пышные хлопья пены, словно весь день несся вскачь, а не пробирался шагом между упавшими стволами, покрытыми мхом, валежинами, между переплетением чудовищных корней, веток, где на каждом шагу уже проваливаешься сквозь непрочный мох.

Когда он отчаялся уцелеть в этом чудовищном лесу, а возвращаться поздно, впереди внезапно посветлело. Деревья пошли в стороны, конь прибавил шагу, спеша выбраться на свободное от деревьев место.

Поляна оказалась не так уж и широка, но Залешанин дернулся, натянул поводья. Ближе к противоположной стене леса стояла избушка на толстых куриных ногах. Деревья покровительственно простирали широкие ветви над крышей, и сизый дымок пробивался сквозь пожелтевшую от горячего дыма листву. Но слева на добрый десяток саженей, а то и на два протянулся клин черных обугленных пней. Да и дальше деревья стояли мертвые, с обгорелыми ветвями. Еще дальше сами деревья росли как росли, но верхушки смотрели в небо голыми мертвыми ветвями… Как будто огненный ветер пронесся над ними, постепенно теряя силу!

Мороз пробежал по шкуре. Залешанин голову втянул, как улитка, будто над головой уже летело серо-зеленое тело с исполинскими перепончатыми крыльями, в поджатых к пузу лапах держа козленка или козу, а при каждом взмахе крыльев вершинки деревьев раскачивает так, что из гнезд выпадают птенцы…

• Предыдущая
• 26/103
• Следующая