Княжий пир - Никитин Юрий Александрович - Страница 42

• Предыдущая
• 42/103
• Следующая

– Так похоже? – удивился Збыслав.

– Да нет, калякают все по-нашему.

Збыслав довольно усмехнулся:

– Здесь все дома в квартале скуплены нашими купцами. А где и достроены. Его так и зовут – Славянский. А вон там, дальше, крыши Армянского. Вот там точно не поймешь. Да они сами друг друга не понимают, только вчера десять человек зарезали только за то, что не так их святую книгу читали… На всякий случай помни: меня зовут Збыслав, я старший сын Зверодрала, старейшины квартала. Род наш зовется Тигровичами, ибо наш прародитель… Ну, это как-нибудь в другой раз. Если нужна будет помощь, заходи.

Залешанин поколебался, но негоже впутывать других, когда за ним вскоре могут погнаться люди с длинными ножами, но совсем не повара.

– Благодарствую, – сказал он с чувством. – Вы все при деле, а я так… глазенап просто…

– Ты не робей, – сказал Збыслав покровительственно. – Это мы в Киеве друг другу глотки рвем, а тут помогаем. Нас мало… ну, если сравнивать со всем Царьградом. Армяне поддерживают армян, а вон там еще Иудейский квартал… отселе не видно, те тоже друг дружку отовсюду вытаскивают!

Залешанин усомнился:

– Армяне армян – понятно, иудеи иудеев – этого и в Киеве насмотрелся, но чтоб наш славянин помог другому – ни в жисть не поверю!

Збыслав слегка смутился, Залешанин понял, что попал в яблочко. Прихвастнул перед простаком, пусть совсем опустит нижнюю челюсть до пояса, а то и до земли.

– Все же тут живут дружнее, чем в Киеве, – сказал Збыслав хмуро. – Чужих много, с ними тоже грыземся.

– Понятно, – согласился Залешанин. – Понаехало их всяких в Царьград!.. Где, говоришь, постоялый двор?

– Тебе лучше пойти к Ваське, – сказал Збыслав, поправился: – Василию, сыну Волка.

– Грек, что ли?

– Нет, наш. Только веру ихнюю принял для виду, чтобы куда-то там пролезть в Царьградской общине. Имя дурацкое, непривычное, как и все здесь: Иваны, Петры, Сидоры… Тьфу! Но здесь для дела нас хоть горшками зови, лишь бы в печь не совали… Понял?

– Спасибо, – сказал Залешанин. – Чего не понять? В каждом селе свои порядки. Не мое дело греков на свой лад переделывать. Я свое сделаю и уеду, а они пусть тут хоть иванятся, хоть петрятся, хоть сидорничают. Лишь бы нас не трогали. Спасибо!

– Еще увидимся, – ответил Збыслав.

Залешанин шел, а лопатки сводило от острого взгляда, что прощупывал его мышцы, придирчиво мерил ширину плеч, трогал палицу так, что та ерзала в ременной петле.

Это был дворец, а не постоялый двор. Каменный забор, высокие ворота с медными бляшками, широко открытые, двор тоже вымощен камнем, а в родном Киеве даже во дворе княжеского терема лишь неотесанные бревна уложены рядком, иначе весной в грязи утонешь, как тонут окраинные улочки.

Здесь три поверха, а всего лишь постоялый двор, а не терем ихнего императора, конюшня тоже из камня, такую просто так не спалишь. Тут все из камня, не надо каждый год подновлять венцы, заменять сгнившие бревна свежими. Эту конюшню выстроили, может быть, лет сто назад, а то и триста. И ничего, стоит.

Скрывая робость, поднялся по каменным ступеням. Из распахнутой двери валило теплом сладких щей, наваристыми кашами, знакомыми запахами мяса, рыбы, только не слышно пьяных воплей, какие обычно слышишь, проходя мимо любой корчмы в Киевщине. Не слышно треска разбиваемых о головы лавок, сухого хруста глиняной посуды.

Он перешагнул порог, в недоумении повертел головой. Народу полно, неспешно едят и пьют, но никто даже не задирается, песни не поют, хотя вон кувшин на столе, а у тех пятерых мужиков даже два… Чудно, даже тревожно…

Опасливо поглядывая по сторонам, он прошел тихонько через корчму, на нижнем поверхе у каждого постоялого двора корчма, на той стороне у очага с тушей кабана на вертеле в задумчивости грелся чернобородый мужик в ромейской одежде, но со славянским передником из кожи.

– Чего тебе? – спросил он угрюмо.

– Узнаю своих, – ухмыльнулся Залешанин. – Родным запахло… Как еще в морду не бьют!

– И это будет, – пообещал мужик еще угрюмее, он скривился, оглядел Залешанина с отвращением. – Никак комнату надо? А потом еще и жрать да пить захочется?

– Такой уж я человек, – развел руками Залешанин. – Каждый день привык что-то да есть, хоть раз в сутки спать… Сам не знаю, что стряслось. Заболел, видать.

– Эх, – сказал мужик еще угрюмее, хотя Залешанин был уверен, что мрачнее уже быть не может, – переводятся настоящие… По неделе могли скакать без сна и жратвы! Не о брюхе думали, а о славе, чести, доблести!.. У тебя деньги-то есть? Бесплатно на городской площади только в медного быка сажают. Да еще на кол или в петлю за­дурно…

Залешанин выудил из кармана небольшой кошель:

– Сейчас посмотрю.

Хозяин хмуро наблюдал, как приезжий пытается неумело открыть заморский кошель, сказал с еще большим презрением:

– Темнота… Как же ты срезал… это, не зная, что в нем?

– Я ж не волхв, – буркнул Залешанин. Едва ногти не обломал, кожа крепкая, не поддавалась, а секретик оказался таким простым, что едва не плюнул на хозяина с досады. – А что, тут умеют лучше?

– Тут все умеют, – сообщил хозяин покровительственно.

Залешанин смолчал, негоже бахвалиться, да еще в его ремесле, высыпал на ладонь пару монет. Хозяин скривил губу, но кивнул:

– Серебро… Но и то неплохо. Сколько пробудешь? Учти, с таких удальцов приходится брать вперед.

– Ладно, – сказал Залешанин скрепя сердце. – Но чтоб поесть осталось… Я едва ноги волоку.

– Покормим. Тебе что, завтра свое возьмешь снова. Ну, не совсем свое…

Когда Залешанин сел за свободный стол, он уловил во взгляде хозяина странное выражение. Уже несколько раз замечал эти взгляды. То ли только сейчас на него начали смотреть так, то ли только теперь замечает.

Мелковат, говорил взгляд хозяина. Тебе бы дворцы воровать, а ты… пропащая сила. Дурак.

…Комнатка была невелика, дома сени побольше, зато стол, лавка и широкое ложе, а на стенах у двери и у изголовья прикреплены масляные светильники. Когда он отворил дверь, уже горели. Он решил, что либо в Царьграде бараньего жира в избытке, либо купцам залежалый товар сбыть не удалось, теперь не жалеют на освещение.

«До чего же я удалой ухарь, – сказал он себе потрясенно. – Видно же, что в корчме все сидят по двое, по трое, а то и целыми ватагами. Одному в чужом городе боязно, даже если это Родень или Канев, а уж в этом тридесятом царстве… Отчаюга я! Удалец, каких свет не видывал. Герой. Сорвиголова…»

Конечно, не по своей воле стал героем, откажись – кончил бы разорванным деревьями, но все-таки добрался до этого дива, видел по дороге Жар-птицу, зовомую попугаем, хотя она сама его напугала до икотки, плыл по настоящему бездонному морю, о котором только в сказках, и вот теперь в Царьграде, граде всех градов…

Всю ночь скакал на белом коне, да не просто скакал, а несся так, что вспарывал воздух как каленая стрела, а потом земля осталась далеко внизу, копыта сперва месили воздух, а потом застучали по твердому хрусталю небесного свода. Звучали огромные могучие голоса, сердце трепетало от необычности, с ним говорили сами боги, он задыхался от смутного чувства необычности, огромности, но как пес не умеет петь, так и он только мычал, не в силах ни понять, ни ответить.

Проснулся с сильно бьющимся сердцем. В ушах еще звонко стучали подковы, пальцы сжимали незримую узду, в голове медленно затихали огромные гулкие голоса небожителей. И осталось чувство огромной потери, словно там он был кем-то, а проснулся обыкновенным вором, посланным украсть старый щит, который и не охраняют больше…

На улице на него оглядывались: рослый, огромный, заметный даже среди рослых северян, а тут еще и чудовищная палица за спиной в двух ременных петлях. Рукоять с петлей на две ладони торчит над правым плечом, а шипастая голова размером с чугунный горшок свисает ниже задницы. Для чего у варвара эта штука? Человеку не под силу такой замахнуться даже обеими руками!

• Предыдущая
• 42/103
• Следующая