Богадельня - Олди Генри Лайон - Страница 13

Вит застыл перед ними в странной, противоестественной позе. Сидел на корточках, жевал кусок ветчины, рукой за хлебцем потянулся, наклонился вперед – да так и застыл. Будто в игре «мертвяк-с-печки-бряк». Только страшно по-настоящему. Не дышит почти. Лицо разом заострилось, как у покойника или «травяного монашка». Глаза бельмастые, пустота в них: черная, нездешняя. Сейчас, в темноте, видно плохо – да смотреть не больно-то хочется. Навидались. То дергунец Вита трепал (юрод однажды рядом случился, сказал: «пляска святого Вита»!), то иная дрянь, навроде падучей. Тот самый юрод Хобка неделю в селе околачивался, так на его падучую все мальчишки смотреть бегали. А у Вита – иначе выходило. Без пены на губах. Опять же: «курий слепень», бывало, скручивал, и столбун, вот как сейчас.

Одно хорошо: отпускает быстро. Тут главное: чтоб в речке не скрючило, на глубине, или когда Вит на дерево залезет (ох, и лазает, аж завидки берут!). Пока обходилось, Бог миловал. А ежели схватило – не помочь. Сиди себе, жди.

Вот Крист с Лобашем сидели и ждали.

Дождались.

Тело Вита вдруг обмякло, мгновенно потеряв всю жесткость, удерживавшую его в шатком равновесии. Хорошо, руку успел выставить, иначе точно б нос расквасил, падая.

– Столбун? – спросил парнишка, как ни в чем не бывало усаживаясь на прежнее место.

– Ага! – дружно кивнули приятели.

– Ну и пусть его… Что ты про мамку мою говорил, Крист?

– Жива твоя мамка, живехонька! Кнутом, говорю, ее стражник отходил. Сильно излупцевал, гад!.. Я б, наверное, сразу помер. А вы двужильные: что ты, что мамка твоя. За дядькой Штефаном сбегали, они с Лобашем домой ее отнесли.

– Я отнес! Я Жеську отнес! Я! – гулко бухнул себя кулачищем в грудь Лобаш, красный от гордости.

– Как она, Лобаш?

– Живая Жеська! Живая! Стонет. Лежит. Лежит. Стонет. Больно. Живая!

– А стражники? – спохватился Вит.

– Уехали стражники. Мытаря-покойника в Хенинг повезли. Войту наказали: тебя, как явишься, вязать – и тоже в город, в тюрьму! Тебя теперь, наверно, сказнят! Голову отрубят. Горстяник Мертен и отрубит. Да ты не бойся! Мертен, он головы здорово рубить умеет. Хрясь, и ты на небе!

Вит угрюмо молчал. Все, конец. Повяжут. Свои же сельчане и повяжут.

Прощай, головушка!

– Не убивал я мытаря. – Слова шли горлом, будто кровь: соленые, страшные. – Не убивал. Нету у меня никакого ножа. Чем бы я его пырнул? Пальцем?

Сказал и понял: не верят, хоть вслух и не говорят. Даже Лобаш отвернулся. Губы жует. Если уж лучшие друзья не верят – чего от других ждать-то?!

– А ты в село не ходи! – заявил вдруг Крист. Глаза Пузатого загорелись. – Ты лучше в бродяги подайся. Или в разбойники! Они тебя возьмут, ты ведь теперь тоже разбойник!

Лобаш молча хлопал коровьими ресницами. Поворачивался то к Виту, то к Кристу. Словно впервые обоих увидел. Да и Вит малость ошалел от идеи заклятого дружка. А что? – подумалось. Прав Крист! Одна дорога: к лихим людям. По которым плаха плачет. Эти не выдадут. Только где их найти? Да и боязно из села уходить. Очень хотелось повидать напоследок мамку. Как она там, после кнута? Повиниться, попрощаться, а дальше – куда глаза глядят.

Что-то сладко оборвалось внутри, заныло в предчувствии… чего? Вит не знал: чего.

Нового? небывалого?!

– Крист, ты мне друг? – очень серьезно спросил мальчишка.

Пузатый моргнул:

– Ну! Только в разбойники я с тобой не пойду. Меня мамка убьет…

– Да я не о том! – с досадой поморщился Вит. – Ты меня не выдашь? Домой я вечером пробраться хочу. Не могу я так уходить… не простившись.

– Могила! – горячо заверил Крист, пыхтя. – Чтоб я сдох!

Что правда, то правда: Пузатый – могила. Врединой был. Дразниться любил. Шкодничал. Но доносить – никогда. Раз, помнится, вместе озорничали: веревкой дорогу впотьмах перетянули. Ждали, кто перецепится да носом землю вспашет. Дождались. Добро б тетка какая или мужик пьяный. Парни молодые с гулянки шли. Двое таки перецепились. Вспахали. Ох и удирать потом пришлось! Вит убежал, парни в темноте даже не разглядели, кто это был, – а Криста поймали. Бока намяли крепко, от души. Требовали дружка выдать. Не выдал Пузатый. Врал напропалую, молол, что на язык попадет, орал, когда били, но – не выдал. На этот счет Вит мог быть спокоен.

– Спасибо, Крист. Ты настоящий друг.

– А я?! А я?! – обиделся Лобаш.

– И ты! – заверил Вит верного дурачка. – Ты, Лобаш, мне ночью заднюю дверь открой. Хорошо?

– Дверь? Дверь? Открою! Открою дверь!

– Только смотри, помалкивай. И не проспи. Как все уснут, подожди немного – и щеколду откинь.

– Да! да! Лобаш щеколду откроет. Откроет!.. Вит? А, Вит? – Похоже, в голову к Лобашу пришла мысль (случай редкий!), и сейчас бедняга изо всех сил пытался выразить ее словами. – Вит, а когда ты… в разбойники! в разбойники когда! – ты нас душить не придешь? Не придешь?

– Ты что, Лобаш! Я, может, и не пойду в разбойники. Бродягой стану. Или где подальше пастушить наймусь. А пусть и в разбойники – зачем мне тебя душить?!

Дурачок искренне обрадовался:

– Меня не будешь?! А батьку? А Казимира? А Томаса? Не будешь душить? Не будешь?

– Не буду, Лобаш! Честное слово! – Вит не удержался: рассмеялся.

Жаль, вышло грустно.

– Ты хороший, Вит. Я знаю. Ты хороший. Ты нас не тронешь. Лобаш дверь откроет. Откроет! А мытаря… мытаря ты правильно убил! Правильно!

Полоумный сын мельника Штефана всплеснул руками. Рассмеялся.

– Он плохой! Плохой! Был.

Дождавшись ночи, Вит на всякий случай двинулся в обход села, мимо старого кладбища. Кто его на погосте караулить станет?! Береженого Бог бережет. Опять же, через село идти – собак дразнить. Разбрешутся спросонья… А мертвяков бояться – дурное дело.

Мертвяки, они смирные: лежат себе.

Луна сгинула в трясине туч; звезды разбежались, укрылись за холмами. Тем не менее Вит ни разу не оступился и вообще: шел, как к себе домой. Парнишка улыбнулся глупым мыслям. Конечно, домой. Лишь бы «курий слепень» не схватил поперек. Однако Вит давно уяснил: дважды подряд его «хватает» редко, а трижды – никогда. Столбун был вот-вот, а накануне еще и дергунец случился, возле Кристовой хаты.

Значит, все в порядке.

Через забор он перемахнул играючи (впервой ли?!); и Хорт с Жучкой, хоть проснулись, сразу признали. Молодцы, лохматые… ну давай, почешу за ухом… Только с дверью загвоздка вышла. Заперто. Видать, уснул Лобаш – как ни клялся, дурачок, как ни божился, а уснул. Водилось за ним: ляжет на минутку, глядь – уже дрыхнет без задних ног! С колоколами не добудишься… Вит знал за дурачком такой грех. Лобашу хоть кол на голове теши: вылетает из нее все. Отвлекся – пиши пропало.

«Через окно лезть придется. Ладно. С мамкой проститься все одно надо…»

В нижние окна ломиться побоялся: тут жили сам мельник с сыном и подмастерьями. Вскинутся со сна, гвалт подымут… Повяжут? Или нет? Посмеют приказа властей ослушаться? Проверять норов мельника на собственной шкуре было неохота. Вит ловко вскарабкался по выступавшим из сруба торцам бревен почти под самую крышу. Нащупал ногой сосновый карниз, двинулся к окошку. Дом Штефана в селе считался зажиточным: о двух этажах. В окнах вместо слюды или бычьих пузырей – стекла! Всамделишные! Таких домов на все Запруды было-то три штуки: у войта, у Штефана и у Адама Шлоссерга – известного богатея, который держал аж семерых работников, ездил на ярмарку в Шельд и даже в сам Хенинг: возил пеньку, мед, деготь и воск. Последний год Адам щеголял в куцем тапперте да панталонах с бантами, жену побоями заставил вместо честного чепца носить богемский гугель с пелериной, а весной привез себе из города длинный плащ с рукавами и на крючочках.

Обнову Адам гордо именовал «пальто».

Народ от смеха давился, когда, нацепив свое «пальто», он задирал нос, глядя на односельчан свысока.

Сейчас Вит тоже смотрел свысока, но в прямом смысле слова. Упасть он не боялся: забирался и повыше. Только вдруг окошко на щеколде? Хорошо бы открытым оставили. Тогда он прямиком в мамкину комнату попадет. Никому не узнать, что в доме гость побывал. А мамка не выдаст – это уж точно! Придерживаясь одной рукой за стену, другой он ухватился за резной наличник. Дернул на себя. Сперва легко, потом сильнее. Заперто! Или дерево от дождя разбухло, просело, вот и заклинило? Он попробовал еще раз, но тут внутри, за стеклом, мелькнула грузная тень.