Гроза в Безначалье - Олди Генри Лайон - Страница 23

• Предыдущая
• 23/94
• Следующая

Сколько?

И где они все, эти дети?

Вокруг хижины скачут?!

Шантану чуть не зарычал от бессильной ярости и выскочил наружу.

Никого. Лишь тропинка ведет вглубь леса, и любопытные фазаны-турачи курлычут в кустах, сверкая разноцветьем оперения.

Он кинулся бежать, и тропа сама ложилась под босые ноги хастинапурского принца, облаченного лишь в полоску мочала на чреслах и увядшие гирлянды.

Глухо дребезжал один-единственный браслет на щиколотке.

Остановить хотел?

Женщина стояла по пояс в воде.

Мутной воде Ганги, матери рек, текущей одновременно в трех мирах – но в волне нет-нет да и пробивалась кровавая струйка. Выше по течению, за вереницей крохотных островков, Ганга сливалась с Ямуной, а той было не впервой размывать по дороге красный песчаник предгорий; может быть, именно за цвет воды Ямуну прозвали в честь Князя-в-Красном или… тс-с-с!

Молчим, молчим…

На предплечье правой руки у женщины, прижав к ее плечу покрытую пушком голову, спал младенец. Дитя двух-трех дней от роду. Мальчик. Левую же руку женщина опустила в воду и время от времени двигала ею из стороны в сторону. Словно белье полоскала.

Подвигает, скосится на спящего ребенка – и стоит.

Ждет.

А лицо такое… не бывает таких лиц.

Наконец речная гладь расступилась, как если бы ей приказали, и женщина извлекла наружу еще одного ребенка.

Мальчика.

Мертвого.

За шкирку, будто кутенка от блудливой суки топила.

Брезгливо оглядела, присмотрелась – не дышит ли? – и швырнула на берег.

Маленькое тельце утопленника шмякнулось о песок и по склону сползло в тростники.

Женщина вздохнула, тыльной стороной ладони отерла лоб (рука была абсолютно сухая, даже какая-то пыльная) и принялась за следующее дитя.

Но опустить ребенка в воду ей не дали.

– Стой! – проревело совсем рядом; и в воду Ганги вепрем-подранком, весь в радуге брызг, вломился голый Шантану. Лицо его в этот миг смотрелось совсем старым – и совсем бешеным. Подобное бешенство было свойственно всей Лунной династии, уходящей корнями в глубокую древность: именно в этом состоянии раджи изгоняли или убивали любимых жен, сухим хворостом вспыхивали в гуще, казалось бы, проигранных сражений, шли укрощать слонов с лопнувшими висками[32]…

– Тварь!

Сейчас молодой мужчина напрочь забыл святой долг кшатрия: не поднимать руки на раненого, сдающегося, лишившегося рассудка – и на женщину. Вспышкой озарения ему показалось, что у жены-убийцы нет ног, что есть просто речная вода, из которой растет туловище, в любой момент готовое оплыть, растечься, раствориться… Но разум исчез, осталось лишь бешенство, наследственная ярость – и ребенок проснулся уже в руках отца.

Он успел вовремя.

– Идиот! – истерически завизжала женщина, а лицо ее разом сделалось уродливым и почти таким же безумным, как и лик Шантану. – Козел жертвенный! Это же был последний!

На берегу, рядом со скорчившимся тельцем, подпрыгивал в возбуждении призрачный силуэт, один-единственный, как браслет на щиколотке канувшего в нети принца; и туманные ладони шарили в воздухе, копошились, искали…

Чего?

– Последний?! – до Шантану наконец дошел смысл сказанного женщиной.

Он кинулся прочь, на отмель, но женщина мгновенно перетекла ближе, пальцы с крашеными ногтями впились в плечо принца мертвой хваткой – и младенец захныкал, едва не оказавшись обратно у матери.

Принц извернулся и резко, по-журавлиному, вздернул колено почти до подбородка, одновременно махнув свободной рукой сверху вниз.

Этот удар сломал бы локоть даже опытному бойцу. Женщину же он только заставил отпустить плечо мужа. Спустя миг принц стоял на отмели, тяжело дыша, крепко прижимал к себе последнего ребенка и воспаленными глазами следил за приближением женщины.

За спиной принца гримасничал призрак.

Заботливая жена и примерная мать вырастала из воды, как стебель осоки: вот у нее появились бедра, колени, лодыжки… Когда женщина поравнялась с Шантану, она внезапно подхватила горсть речной воды, словно горсть песка, и швырнула в лицо мужу. Шантану попятился, брызги полоснули его по щеке – и сильный мужчина покатился по песку, крепко прижимая к себе сына и стараясь уберечь дитя.

Вскочил.

Набычился зверем, защитником выводка… бывшего выводка… по рассеченной щеке червями ползли две струйки крови, как если бы ее зацепило гранитной крошкой.

Женщина уже замахивалась для второго броска.

"Сваха!" – вновь прозвучал в мозгу Шантану крик далекого брахмана.

И принц выпрямился во весь немалый рост, с ребенком на руках.

– Если есть у меня в этой жизни хоть какие-нибудь духовные заслуги… – срывающимся голосом произнес Шантану.

И каменные брызги разбились о воздух в пяди от искаженного мукой лица.

Воздух вокруг принца слабо замерцал, десяток комаров, попав в ореол, полыхнули искрами-светлячками; застыл на месте призрак, и с тела женщины вдруг полилась вода – много, очень много мутной воды Ганги, матери рек.

Немногие рисковали произнести те слова, что сейчас произнес хастинапурский наследник. Сказанное означало одно: человек решился изречь проклятие, собрав воедино весь Жар-тапас, накопленный им в течение жизни. Так аскеты испепеляли богов, так мудрецы заставляли горы склонять перед ними седые вершины, так ничтожные валакхильи[33] карали возгордившегося Индру…

Если же на проклятие уходил весь Жар проклинающего – ему грозила скорая смерть, преисподняя и возрождение в роду псоядцев.

При нехватке тапаса проклятие не сбывалось, а про дальнейшую участь рискнувшего лучше было и не заикаться.

Но после слов "Если есть у меня в этой жизни хоть какие-нибудь духовные заслуги…" даже перун Индры не мог коснуться дерзкого.

Он был неуязвим.

И видел правду.

Одну правду, только правду и ничего, кроме правды.

– Ты Ганга, – спокойно произнес Шантану; лишь побледнел, как известь. – Мать рек, текущая в трех мирах.

Женщина молчала.

Вода текла с нее, мутная вода, а вокруг стройных ног собирались в кольцо кровавые струйки соперницы-Ямуны.

Радовались, багряные, переливались на солнце…

– Ты одурманила меня, превратила в ходячий фаллос без души и сознания; я прожил с тобой три года. Первый раз ты принесла мне тройню, затем – опять тройню, и вот: еще двое детей спали у тебя на руках, когда ты покидала хижину, казавшуюся мне дворцом.

Женщина молчала.

И безмолвствовал призрак за спиной Шантану, стараясь не касаться радужного ореола.

– Где наши дети, жена? Где они, Ганга?! Я полагаю, их можно найти на твоем дне, где с ними играют скользкие рыбы; или кости младенцев сверкают белизной в прибрежных тросниках? Но речь не о них, подлая супруга и смертоносная мать! Речь о тебе и нашем последнем отпрыске.

Прекратила вечный ропот осока, утихли птицы над водной гладью, смолк шелест деревьев – мир внимал Шантану.

– Слушай же меня, богиня! Если когда-либо, вольно или невольно, словом или делом, прямо или косвенно ты причинишь вред этому ребенку – рожать тебе мертвых змей на протяжении тысячи лет ежегодно! Я, Шантану, наследник престола в Хастинапуре, ничем не погрешивший против долга кшатрия, возглашаю это!

Принц собрался с духом и закончил:

– Да будет так!

Ореол вокруг него на мгновение вспыхнул ярче солнца – и погас.

Поэтому Шантану не видел, как призрак, спотыкаясь, подошел к отцу с сыном, положил зыбкую ладонь на пушистую головку младенца… и исчез.

Как не бывало.

Лишь долгий вздох разнесся над речной стремниной.

Ганга вышла из кровавого кольца и щелкнула пальцами.

Дитя выскользнуло из отцовских рук и по воздуху проплыло к матери.

Судорога скрутила крохотное тельце тугим узлом, на губах выступила пена, как бывает, когда ребенок срыгивает после обильного кормления, но потрясенному Шантану было не до того.

• Предыдущая
• 23/94
• Следующая