Кромешник - О'Санчес (Александр Чесноков) - Страница 40
- Предыдущая
- 40/199
- Следующая
Отец был десятью годами младше своей подруги, он гнал самогон, это было его профессией всегда, сколько помнил Гек. Пойло получалось крепкое и дешёвое, постоянные потребители поговаривали, что и вкусное. Своего зелья отец, будучи при деньгах, не употреблял, а покупал только «казенку» – водку, виски, ром, бренди – под настроение, как он говаривал окружающим. Околоточный почти никогда не препятствовал Ангелу – так прозвали отца Гека – в его занятиях, изредка сволакивал его, пьяного в стельку, в участок до утра, там давал несколько раз в морду, утром же отпускал как ни в чем не бывало. Из-за безнаказанности такой тянулась за Ангелом дурная слава осведомителя и провокатора. Но поскольку серьёзные люди с ним не водились и отраву у него не покупали, то ему и это сходило с рук. Ходили также слухи о его бурном прошлом: дескать, законным ржавым уркой катился Ангел по южным лагерям и на воле, да где-то оступился… а то и скуржавился. Всякое слышал Гек, не знал, чему верить, но уж чего не отнять – блатных песен знал отец множество. Одну, про адвоката Шапиро, отец особенно любил и исполнял на кухне почти каждый вечер безо всякого аккомпанемента. Сначала Гек думал, что Шапиро – блатной термин, обозначающий еврейскую национальность, и только в школе понял, что это просто фамилия.
В маленькой однокомнатной квартирке, кроме двух кроватей, шкафа и стола с двумя стульями, не было ничего, не имеющего отношения к изготовлению браги и самогона. Запах от барды был таким густым и крепким, что не умещался в квартире и норовил вытечь сквозь дверные и оконные щели во двор и на лестничную площадку, благо квартира находилась как бы на отшибе лестничной клетки первого этажа и имела отдельный вход с улицы.
Все было пропитано этим поганым запахом, из-за него мальчишки безжалостно изгоняли Гекатора из своей компании, дразнили вонючкой и шакаленком, а когда он огрызался – били. Очень скоро Гек понял: сочувствия или снисхождения ожидать не приходится. Он затаился дома, наблюдая за миром из полуподвального окна. Но когда ему исполнилось семь лет, пришлось идти в школу. На классной разбивке оказалось, что он самый маленький и худой из всех ребят, к тому же и запах был при нем – история повторялась. Через три месяца Гек наотрез отказался идти в школу. Не помогали ни побои отца, ни уговоры тёток из районного «Христианского милосердия», обеспечивавшего местных малоимущих детей, вроде Гека, обносками и бесплатными булочками с молоком. Чтобы избавиться от побоев, Гек выходил из дому и забивался в первый попавшийся на пути подвал или чердак расселённого полуразрушенного дома. Такое времяпрепровождение было само по себе небезопасным: предпортовый район, многолюдный и бедный, кишмя кишел тёмным и страшным людом – психами, извращенцами, наркоманами…
Классный наставник сообщал о прогулах отцу, тот брался за ремень… Ситуация становилась полностью безвыходной. Гек стал похож на забитого трусливого зверька, он почти беспрерывно дрожал, начал заикаться и писаться по ночам. И без того худой, он отказывался от пищи и уже походил на скелетик. Однажды вечером к ним зашёл отец Иосиф и предложил отцу поместить Гекатора в католический приют, где мальчика подлечат, привьют вкус к учению и слову Божию. Отец был почти трезв на этот момент и легко согласился. Гек прожил в приюте почти пять месяцев. За это время ему вылечили энурез, он перестал заикаться и отъелся до приемлемых кондиций: оставаясь крайне худым, дистрофиком все же не выглядел. Полутюремная обстановка приюта ничуть не тяготила Гека, он и не подозревал, что жизнь может быть куда менее безрадостной. Всегда молчаливый, он делал только то, что требовали воспитатели, инициативы ни в чем не проявлял, сторонился других ребят и не испытывал ни малейшей потребности с кем-либо подружиться.
Приют не был муниципальным, федеральные субсидии не предназначались церквям любых вероисповеданий, отторгнутых от государства ещё до войны, а значит, содержался исключительно на пожертвования частных лиц и организаций. Гек не был круглым сиротой, поэтому, когда для приюта настали трудные деньгами времена, его и ещё нескольких детей, имеющих близких родственников, отправили по домам.
Отец по-своему тепло встретил отпрыска, накормил гречневой кашей, бросил подушку и одеяло на его кровать, по-прежнему стоящую в углу, размашисто погладил по стриженой голове:
– Ну что, ексель-моксель, соскучился по дому? Ну-ка, посмотри на меня – вылитая покойница-мать, один в один! Ты уж извини меня, сынок, что за три месяца я так ни разу к тебе и не собрался – дел по горло, да и болел я… Болеть я стал часто, видно, умру скоро, к мамке уйду… – У отца задрожали губы. – Один останешься, сиротой.
У Гека сжалось сердце и защипало в глазах:
– Не умирай, папка! Ты лучше себе лекарства купи и ешь их каждый день, и поправишься тогда.
– Нет, сынок, от смерти не лечат… Пожил – хватит.
Только сейчас Гек обратил внимание на отсутствие браги в огромных стеклянных бутылях и на то, что запах, казавшийся вечным, почти улетучился из квартиры.
– Папка, а где твоя лабалатория? (Так Ангел называл самогонный аппарат, и Геку в голову не приходило, что этим словом можно обозначать нечто иное.)
– Эти пидоры в погонах отобрали, две недели меня трамбовали, рыры помойные! Как теперь жить, побираться, что ли, Христа ради?
Геку стало ещё страшнее: лягавые ограбили отца, заперли его в каталажку. Теперь ему хана без лекарств. Гек всхлипнул.
– Папка, папка… – только и смог он выговорить сквозь надвигающийся плач.
Ангел подпёр голову рукой и тоже заплакал:
– Эх, хоть бы раз в жизни – счастья крошечку, да на свою ладошечку! Сынок… Ты помоложе будешь – достань из шкафа… Душа её, родимую, требует…
Гек видел, что отец уже крепко клюнувши, и понемногу успокоился: он любил, когда отец в таком состоянии, – не бьёт и делать ничего не заставляет. Чтобы достать бутыль с виски, пришлось встать на стул. Гек потянулся и нечаянно сшиб гипсовую статуэтку – балерину, изображающую царевну-лебедь. Статуэтка упала на деревянные половицы и раскололась. Гек так и замер на стуле, прижимая к себе бутылку и глядя на отца круглыми от ужаса глазами. Отец, подняв голову, выпятил мокрую нижнюю губу и довольно долго тупо смотрел на осколки.
– Как же так, сынок, – даже лягавые руку на неё не подняли, оставили её – матери твоей память – целой и невредимой, а ты!… сломал её… Назло, что ли, мне, батьке своему? Спасибо, сын, земной тебе поклон… от нас с матушкой.
– Папка, я не хотел!
– А сделал… Дай-ка сюда, не ровен час… – Ангел вытянул пробку из початой бутылки и сделал небольшой глоток. – Виски теперь – дрянь, раньше было ржаное, а нынче нефтяное. Арабы из нефти гонят – сами не пьют, а христиан травят. Пробки на резьбе придумали, сам видел. Ну да ничего, ничего-о! Со всеми посчитаемся – дай только срок! Только не тот срок, что за Хозяином считают!… «Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик…» – затянул было Ангел, но вдруг осёкся. – Ты что улыбаешься, сучонок! Тебя самого надо бы взять за задние ноги, да головой об угол – за такое веселье. Чего весёлого, я спрашиваю?
Гек не знал, что сказать, и только мотал стриженой головой и подшмургивал хлюпающим носом. Глаза налились слезами, но нельзя было плакать теперь, когда отец соскочил на другую программу и может запросто прибить…
– Что стоишь, чего ждёшь? Гляди-ка: я сижу, но не сижу, мать лежит, но не лежит, ты… – прикольно, да? Это – памятью моей было, частью души моей, а стало – хуже мусора. Куда пошёл?
– Ведро и тряпку принесу, приберу мусор.
– Кто бы тебя прибрал, гадёныш, мне, что ли, пачкаться! Оставь как есть, пусть всегда здесь валяется: глянешь, падла, вспомнишь мать! Ко мне! Ближе подойди. Ближе, я сказал!
Гек не выдержал: слезы полились ручьём. Он стоял в метре от отца и не в силах был приблизиться хотя бы на шаг. Руки его были плотно прижаты к груди, локти упирались в живот, а ладони, сжатые в кулачки, закрывали трясущийся подбородок. Не в силах более выносить пытку ожиданием, Гек зажмурил глаза и зашёлся в беззвучном рёве… На его макушку неожиданно медленно легла рука отца:
- Предыдущая
- 40/199
- Следующая
