Маринисты - Сазанович Елена Ивановна - Страница 9

• Предыдущая
• 9/27
• Следующая

– Всем, всем, всем. И отцом, и братом, и защитником, и душеспасителем…

– И любовником, – уже твердо сказал я. И схватил ее за руку. Она вырвалась. И ее вызывающий взгляд злобно бегал по моему лицу, фигуре.

– Как ты посмел, Тим! И ты… Ты оказывается тоже, как они.. Ты обидел, меня. Кто угодно. Но Самойлов… Он был для меня всем. Если хочешь – даже Богом! Он дал мне крышу над головой, за короткое время он научил меня любить жизнь и понимать мир. Он научил меня чести и научил ненавидеть бесчестье. Он был лучше всех нас! Он был так талантлив и никогда не кичился этим! Он отличался от этих городских снобов, которые заезжают сюда в поисках экзотики! Он мог возвыситься над всем миром. Но он предпочитал жить здесь, и видеть здесь мир возвышению, таким, который он придумывал сам. И зачем так все опускать, Тим! И зачем самому опускаться до жалких сплетен, до бездарных фантазий. Ведь это самое простое, что может придти в голову. Любому обывателю! Почему и ты, Тим… Почему и твой уровень мыслей оказался таким ничтожным! Неужели я в тебе ошиблась…

– Марина, – я не дал ей договорить. И слегка зажал рот ладонью. – Перестань, Марина. Ты слишком все романтизируешь. Ты видишь жизнь в одних красках. А краски бывают разные. И черный цвет чаще всего пускается в ход. И все-таки… Я был не прав. Конечно, не прав. Если хочешь, и никогда тебя ни о чем не спрошу больше.

– Хочу. Это будет самым правильным. И лучше для нас двоих. И если ты мне веришь – слова необязательны. А если не веришь – лучше уходи, – и она указала на дверь.

Но я не обратил внимания на ее жест. Я погладил ее длинные волосы, еще влажные от морской воды. И уже хотел было спросить, зачем она купается в такую неспокойную погоду, но вовремя спохватился. Помня, что лишние слова могут все погубить. Мне этого никак не хотелось. И тайна этой женщины только разжигала мою любовь к ней.

– Давай мириться, Тим? – улыбнулась Марина.

– Давай, – и я крепко пожал ее теплую ладонь.

Слон улыбнулся своими неровными зубами. И направился к выходу, тяжело ступая своими огромными косолапыми лапами по полу.

Но мы его уже не замечали. Мои губы уже утопали в волосах Марины, скользнули по ее лицу, нашли ее губы… А она все крепче и крепче прижималась ко мне, словно хотела уберечься от пришлого и предстоящего зла. Казалось, в нас уже лилась одна кровь. Стучал один пульс. Билось одно сердце. Казалось, ничто на свете нас уже разлучить не в силах. Но мы тогда переоценили свои силы, недооценив силы судьбы…

И все продолжалось по-прежнему. Я уезжал. Марина злилась и не отпускала. Я приезжал. И она мгновенно забывала про все обиды. Я по-прежнему рисовал море, рисовал небо, рисовал чаек, крыльями касающихся прохладной воды. Я по-прежнему рисовал Марину. Отлично зная, что моя главная работа еще впереди. Работа, которой я отдам себя без остатка. И к которой я еще не был готов. Для нее еще нужен был опыт, нужны силы, нужно было еще многое пережить.

Марина была словно создана для того, чтобы ее рисовали. Эта неправильная отточенность линий лица. Эта тайна в раскосых синих-синих глазах. Эта темная прядь густых волос, небрежно падающая на лоб. Этот одухотворенный взгляд. И упрямство, застывшее на больших губах. Я заметил, что она понимает живопись. И это было так естественно, словно она родилась с этим пониманием. Ее лицо менялось в угоду погоде, в угоду капризов моря. Она умело дополняла окружающий мир. Умела слиться с ним, угадать его настроение. Она давала правильные советы мне. И я сопротивлялся им в силу своего упрямства, в силу своей профессиональной гордости. Но в итоге их принимал. Но она поворачивала все так, словно эти идеи исходили от меня. Мне удивительно легко было ее рисовать. И все же… Где-то в глубине души я чувствовал, что я словно не сочиняю этот мир, а срисовываю его. Словно до конца не могу вылить на полотно все свои мысли. Они получались лишь отражением уже когда-то до меня придуманным, кем-то созданным мира. Поэтому я знал, что моя главная работа еще впереди. А это лишь – первые шаги к ней. Шаг за шагом, штрих за штрихом, линия за линией – и я вот-вот подойду к правде. Правде своего, только мною придуманного мира. Мира, который я несомненно открою. И подарю миру.

В деревне я общался только с тремя людьми. Мариной, Слоном и Бережновым. И каждый из них был мне по-своему дорог. И каждый из них по-своему дополнял друг друга. С Мариной мы могли и болтать часами, и молчать часами и целоваться часами. Слону я мог открыто исповедоваться, выливая на его грустную несчастную душу свою боль и свою радость. И он благодарно все принимал. Бережнова я как правило слушал. Мне нравилась его манера общения. Его игра словами и фразами, его удивительная способность подмечать самые незначительные детали и давать точную характеристику людям. Казалось, он знал все на свете. И, казалось, эти знания придавали ему силы в этой глуши. И только ему я рассказал о случившемся в старой усадьбе.

Он очень удивился. И его очки недовольно блеснули.

– Хм, в это трудно поверить, Тим.

– Но это тем не менее остается фактом.

– Да, – протянул он. – Это все бы следовало выяснить. И все же странно. Хотя… Хотя я по-прежнему не верю в эти фантастические сказки. В конце концов, вас мог шарахнуть по голове любой местный пьянчужка.

– Или просто мог кирпич свалиться с неба.

– Вы напрасно иронизируете, Тим. Будьте же здравы! Вы шли темным вечером, густыми зарослями. Удобный момент, чтобы вас просто ограбить, не правда ли! Кстати, деньги ваши целы?

– А откуда вы знаете, что у меня были деньги? – и я пристально на него посмотрел.

– Ну не смотрите же на меня, Тим, словно это я побежал, как мальчишка за вами и ударил кирпичом по голове. Я и бегать-то так не умею. Все гораздо проще, Тим. Вы сами говорили, что до этого зашли в магазин. В магазин, как правило, заходят с деньгами. Тем более, что в нашем сельмаге эстетическое удовольствие от товара получить практически невозможно.

– Да, Док. Но у меня были деньги только на сигареты. Так что, увы, узнать с какой целью меня бабахнули по башке нам так и не удастся.

– Да, кстати, – он перевел разговор, – вы поговорили с Мариной о Самойлове?

– Поговорили, Бережнов. Больше мы этой темы не будем касаться.

– Ну и прекрасно. Одно из главных антиразрушителей любви – это доверие. Только доверие может спасти любовь. Хотя… Хотя именно оно иногда и губит.

– Это к нам не относится, Док.

– Жаль, что она мне так и не доверяет, – он грустно улыбнулся и поправил свои круглые очки. – А я, виртуоз слова и мысли, так и не могу ее убедить в обратном.

Я пожал плечами. Мне нечего было сказать.

– Вы часто уезжаете, Тим. И я мог бы ей чем-то помочь в это время. Разве не так? Слон тоже любит ее, но он, увы, нем.

– Защита порой не нуждается в словах. Кулаком можно дать и молча.

Он вновь рассмеялся своей некрасивой улыбкой, полной зубов.

– Я противник кулаков, Тим. Я сторонник только словесной защиты. Поверьте, она гораздо сильнее.

– Всего доброго, Бережнов, – и я пожал ему руку. – До встречи.

Марина злилась, когда я ходил к Бережнову. Надувала свои большие губы. И отворачивалась к окну.

– Терпеть его не могу.

– Но за что, Марина? Я не понимаю? Конечно, я согласен, в нем много неприятного. Но это скорее от болтливости.

– Скорее от его ума, – поправила она меня. – А слишком заумные люди… Я это хорошо воняла. Они способны на крайности. Благородство не в его вкусе. Ты только всмотрись в его улыбку. Значит он способен на обратное.

– Слон тоже не Апполон, Марина. Но ты его любишь.

– Слон безобразен. Но разве ты не замечаешь его обаяния? И сколько отталкивающего в Бережнове!

Я с ней не согласился. Но не во всем. Я не любил судить по внешности. Потому что как художник понимал, что внешнее проявление натуры – это зачастую обман. Обман, которым мы, художники, в основном и пользуемся.

• Предыдущая
• 9/27
• Следующая