Лизонька и все остальные - Щербакова Галина Николаевна - Страница 8
- Предыдущая
- 8/47
- Следующая
Они еще в себя не пришли в бухгалтерии и рот не успели закрыть, как появился Уханев и первое, что сказал:
– Почему у вас на столах каменья? С какой целью они лежат?
И вместо того чтобы просто ответить – для придержания бумаг от ветра, они наперебой стали оправдываться и сказали столько лишних слов, что получалось: смысл у камней есть и он – другой. В общем, голый сумасшедший Цыпин и новый начальник Уханев имели, так сказать, между собой неразрывную нервную связь.
Вот почему сердце Дмитрия Федоровича ворохнулось и ушло под мышку, когда Нюра сказала про Дуську и допр.
Уханев был человек с виду заметный. Он отличался от всех такими набрякшими красными глазами, что никакой другой мысли, что был он человеком крепко пьющим, просто не могло возникнуть. Тут и крылась ошибка. Потому как Уханев был трезвенником, причем принципиальным. Он не просто не пил спиртное, это бы ладно, такие люди тоже есть. Он из всего выбрал то, что по шкале жидкостей дальше всего лежит от вина и водки, – молоко. И пил его в огромном количестве, причем обязательно от одной и той же коровы. Люди совсем с ним запутались, теряясь от вылупленных глаз, не соответствующих молоку.
Дуська, который вырос в жуткое трепло, встретив Уханева в общественной уборной на базаре, радостно спросил его:
– Уханев! А правду говорят, что ты какаешь белым, как голубь? Или наговаривают?
Надо сказать, что история изначального появления Дуськи в поселке не была тайной. Все знали, чей он и откуда. Но то было время, когда доносительство еще не стало национальной эпидемией и люди еще не скурвились до такой степени, чтоб совсем уж не различать, где хорошее, а где плохое. Уже много чего было, но кое-чего еще и не было. И допр тогда не то что пустой стоял, но места свободные имел.
Именно с Дуськи все завертелось круто, и допр быстро и навсегда заполнился.
Нюра бегала, носила дурному брату передачи, а потом додумалась сходить к Уханеву лично. Принарядилась бабушка Нюра, губки намазала, брови навела, в туфли выходные на венском каблучке влезла, застонала от непривычки, но все-таки именно в них тронулась. Да! Еще она косыночку повязала файдешиновую, от платья Ниночки кусок остался, ни то ни се – получилась косыночка. В общем, сто лет так не одевалась Нюра, а ради меньшого брата решилась. Шла с оттопыренными губами, чтоб не съесть помаду.
Пришла и все Уханеву чистосердечно рассказала, какая у Дуси никудышная по советским прекрасным временам мать. Они с Дмитрием так уж парня выравнивали, так выравнивали, разворачивали «от гадалкиных корней», и даже бил его муж пару раз, «моете нам поверить, порол как Сидорову козу»…
Внимательно слушал Уханев, к большому удовольствию Нюры. Сроду ее в собственном дому никто не слушал. А тут чужой человек на бумажечку ее слова записывает.
– Гадалка, значит? – уточнял Уханев.
– Ну? – радостно вскидывалась Нюра. – Какое может быть воспитание? Но Дуська, Евдоким, он с нами растет в нужном направлении ума… Потом поглянете сами, когда вырастет. Мы с мужем кумекаем: он в механики выбьется.
На следующий день в допре уже сидела Григорьевна с дочками.
Нюра узнала об этом случайно, когда гуляла с Лизонькой. Она после этого разговора прямо вся аж расцвела: я, говорит, могу человека убедить, тем более, если хорошо выгляжу и губы мазну. Это у тебя я (это она Дмитрию Федоровичу) Дуня с мыльной фабрики, другие же способны оценить. И на другой день ждала, что с минуты на минуту Дуська-баламут явится, и она его непременно по щекам, по щекам нахлещет… Ладони у нее прямо чесались.
– Ну, я тебе! Ну, я тебе!
Дуська же все не шел. Но зато прошла мимо по улице Устя, дальняя родственница, с которой Нюра не родычалась, потому как Устя была самая большая сплетница во всей их Щербиновке. Устя могла такого наговорить, что никаким мылом не отмоешься, да что мылом? Каустическая сода Устины сплетни не могла бы вытравить. Такой ядовитый был язык у Усти.
– У тебя, Нюрка, – сказала Устя с презрением, – вся родня – одни тюремщики. И те, которые сидят, и те, которые сажают. От вас теперь надо, как от чумы. Подальше. Ненароком прилипнет.
И пошла такая гордая, а Лизонькину деревянную колясочку обошла, как заразную.
– Ты что своим языком мелешь? – закричала ей вслед Нюра.
– Ага! Мелю! – обрадовалась издали Устя. – Весь ваш гадюшник посажали, весь! С гадалкой вместе!
Нюра почувствовала, как у нее натягивается на лице кожа. Да как-то так, на одну сторону, вроде как потянуло нос к левому уху, и он к нему даже, считай, приблизился.
Нюра схватилась за лицо, а тут ее Лизонька увидела, да как закричит не своим голосом! Тут только Нюра сообразила, что у нее с лицом что-то страшное. Три недели к себе никого не подпускала. Дмитрий разговаривал с ней через накрытую на лицо косынку. Странно было видеть, как западала от Нюриных редких слов на рот легкая материя и как шевелилась она от дыхания. У Дмитрия просто сердце заходилось от жалости. Он даже поцеловал Нюру через платочек, а Нюра на это так заплакала, так заплакала.
Через три недели вышла из темной комнаты седая старуха с серым, уже стоящим на положенном месте лицом, только уголок рта чуть-чуть остался влево. Отчего стало казаться, что Нюра если не плачет, то собирается это сделать. Потом со временем это стало всех раздражать: ну чего ты, чего?
Только у мертвой Нюры через тридцать с лишним лет лицо стало правильным, и все тогда спохватились и сказали: «Смотрите, какая она красивая в гробу. Как в молодости».
Больше всего этому удивилась внучка Лиза, которая приехала на похороны. Она бабушку некосоротой не знала, а тут лежала такая аккуратненькая лицом старушка. Даже получалось – чужая, что Лизе облегчило прощание. Не моя бабуля! Но то было портом, потом…
А тогда вышедшая из темноты комнаты Нюра ничего никому не сказала, а стала вязать теплые вещи в допр, собирать продукты… Несла это все по улице, ни влево, ни вправо головы не повернув.
– Нету их, нету! – сказали ей. – Выслали.
– Ну чего ты, чего? – кричал ей уже Дмитрий, потому что испугался, как бы у Нюры снова не изменилось лицо. – Что теперь сделаешь?
То ли ему показалось, то ли Нюра на самом деле замычала, как соседская немая Сонька, но на том мычании, в общем, все и завершилось. И можно сказать, что завершилось благополучно. Могли ведь и их всех взять? Могли. Уже брали семьями. А не взяли. И даже наказания никакого им не последовало. Из квартиры не выселили, с работы Дмитрия не выгнали, а все могло быть! Столько всего началось, так что там судьба одного Дуськи и его сестер с матерью? Ну, мать, конечно, старая, а он молодой, выживет, переживет, еще в гости приедет.
Нюра не знала того, что знал Дмитрий. Уханев в допре избил Дуську до потери сознания, будто бы даже сапогами. Дмитрий, узнав это, – как хотите о нем думайте – испытал невероятное облегчение, даже радость. Значит, видел он в кровавом месиве своей мары не Колюню – Дуську. Поди разбери, оба рыжие, оба рослые. Человек в будущее заглянуть может, объяснял себе Дмитрий, но в точности не все в нем разглядишь. Это ведь взгляд не во что-то или куда-то, это вообще не взгляд, это… Дмитрий думал, ну что это? Что?
От неясности мысли по этому вопросу вернулась та ясность, которая родилась в «кукушке». Надо скорей, скорей отправить Колюню куда-нибудь подальше от Уханева, от этой неудачной родни, в конце концов, от них с матерью. Ничего больше они ему дать в жизни не могут. Ничего! Купили Колюне пальто-москвичку, кубанку цигейковую и сапоги хорошей кожи с яловыми головками.
– Езжай, сынок!
Правда, тут же случилась неприятность. Колюня обменял сапоги на скрипку. Если учесть, что играть он не умел, то это был еще тот обмен. Но Колюня
сказал, что хоть босиком, хоть голый, но он выучится играть на скрипке, а сапоги, купленные ему, – это уже личная собственность, которая разрешена конституцией, а значит, он вправе одну личную собственность менять на другую, и никто ему не указ.
- Предыдущая
- 8/47
- Следующая
