Спартанки... блин... - Щербакова Галина Николаевна - Страница 10
- Предыдущая
- 10/22
- Следующая
Но одно дело точно знать, что ветка не обломится, совсем другое – воздух в лицо и в спину, слово в ухо и тычок в бок, все то несущественное и даже, можно сказать, глупое, но из этого и состоит жизнь. Она, вопреки внутреннему знанию, вышла замуж за соседа по площадке. Он помогал хоронить ей родителей, больше было некому. Тихий такой человек, на двадцать лет старше, не имевший никакой мужской силы. Ну ладно, ей это не надо, но все равно было почему-то обидно. А кроху из детдома он не захотел. «Зачем? – удивился он. – Нам ведь так хорошо вместе». Еще бы не хорошо! Все куплено. Все помыто. Уколы ей сам делает, он медбрат на «скорой». И никогда никаких синяков, а тут пошла в больницу, и нате вам – фингал.
Почему пошла в больницу? Да потому что тихий, незаметный муж умер в постели. И она проспала полночи с трупом. Более того, встала – ей ко времени, а ему в ночную смену, – укрыла его одеялом и ушла на работу. И только вечером обнаружила уже вконец окоченевшего. Испытала странное чувство – облегченное сожаление. Конечно, быт был на нем, но и скрипу, и сопенья, и кряхтения было под завязку. Мечтал о пенсии. «Буду солить помидоры. Эти уксусные – ужас. Я лично их не могу…». Светлое помидорное счастье не состоялось.
Она отпускает Марину. Связь той с гибелью Смелянской, конечно, есть, но не прямая. Скажем – изобарическая, придавленная.
К ней сегодня придет Мария Смелянская, дочь погибшей. Она уже орала в милиции, что мать убили психи, которые у нее лечились. На вопрос, кто именно, она с высокой ноты упала на низкую и жалобно сказала: «А хер их знает. Но психов сейчас ведь больше, чем нормальных, разве нет?»
«Марина не псих, – думает Никонова. – И бухгалтерша, давшая ей адрес, которую гнобит внучка, тоже. Это тот человеческий пласт, который ломается изнутри, но сам не способен сломать то, что снаружи. Не к нему ли принадлежит и сама погибшая? Вот и она, Никонова, никогда не решилась бы сломать жизнь угревшегося возле нее слабосильного мужика. Она думала, что умрет раньше и он хорошо ее похоронит, и будет высаживать на ее могиле луковицы тюльпанов и траву-газонку, и заведет в хозяйстве детскую пластмассовую лейку и будет приходить протирать ее фотку носовым платком, а на обратной дороге, если припечет солнце, платочек уголочками завяжет на лысине от солнечного удара. Боже! Как она ясно это видела. Старик с лейкой и носовым платком на голове, умиленный проделанной работой и верностью жене. Ну, и где она, и где он?..
Машка пришла во зле. Хлопоты по смерти оказались страшней самой смерти. Денег у нее не было. У матери были, но она не знала, где они. Валявшаяся в ящике сберкнижка была обнулена, значит, где-то они существовали – бабки, баксы, рублики, тугрики. Машка не алчная, нет. Но живых денег у нее не бывает сроду. То одно, то другое сметает их в момент. А тут еще эта чертова милиция. Ну, что она может знать? Что?
Никонова смотрит на Машку как бы незаметно. Заметно нельзя – больно глазам: таким жаром злости и гнева дышит дочь покойной.
– Меня там и близко не было, – на высокой ноте говорит Машка. – Я ее вообще уже неделю не видела. Говорили по телефону – то да се. Ее всегда больше интересовал внук, чем дочь.
– У вас есть предположение, что могло заставить вашу маму пойти на это?
– На что? – спрашивает Машка. – На спрыгнуть? Ничего! Она сильная, как вол. Ее скинули и увели деньги. Денег в доме нет. Я в долгах по самое никуда в связи с похоронами, а у матери деньги были…
– В квартире ничего не тронуто.
– Значит, он знал, где что лежит. Я не знала, а он знал, – злеет Машка.
– Кого конкретно вы имеете в виду?
– Никого! Она не знакомила меня со своими любовниками. Но они у нее водились. Это мне известно.
– Вам что-нибудь говорит имя Аркадий Сенчуков?
– Это уже древнегреческая история, – отвечает Машка. – Он ее кинул сто лет тому, а она чуть не спятила. Я как раз тогда расходилась со своим. Вместе с матерью нам просто нельзя было находиться. Такой от нас шел пожар.
– Телефон Сенчукова лежал у нее на столе.
– Идиотка! Он же просто бросил ее об землю. Четыре, нет, уже почти пять лет назад. У нас с ней оказалась общая арифметика. Меня тоже тогда бросили.
– Могла ваша мама через эту тыщу лет – четыре с лишним года – позвонить Аркадию Сенчукову?
– С нее станется. Последнее время она, как говорили в старину, забросила чепец за мельницу. У нее все было схвачено, и она хорошо зарабатывала. Она была в победе. Я просто сужу по ее помощи мне и сыну. Мы с ней по жизни конфликтовали всегда, она крутая, а я негнущаяся, но в моей бедности мне без нее бы – крах. Может, на своем гребне она и решила позвонить этому козлу. Поддеть его или там унизить… Она это умела.
– Лично вы его знали?
– Никогда. Мать была чистоплотная, следов за собой не оставляла. И никаких пересечений не допускала.
– Последней у нее была Марина Крылова. Вы знаете ее?
– Без понятия. Вы должны найти убийцу, он же вор. Я перевернула все – в доме нет денег. А они были.
Никоновой было некогда, но она решила сама съездить в квартиру Смелянской. У нее внутри зачесалась некая точка и сказала ей: «Сходи сама!»
По документам следаков, в квартире после гибели Элизабет был полный ажур. Чистота, порядок, все, что надо, блестит. Что не надо – мерцает. Никонова же попала в квартиру, в которой истерически искали деньги. Она как-то очень хорошо увидела мечущуюся из угла в угол Марию, то, как она скрипит зубами от отчаяния и кидается опять и снова в одно и то же место. Секретер – сервант, сервант – секретер. Потом подушки, посуда, книги. Книги, посуда, подушки. Туалет – ванная. Ванная – туалет.
Никонова села в кресло и очень сильно захотела на минуту стать Смелянской. Женщиной в победе, как говорит дочь. Вот она сидит в кресле и смотрит на дом рук своих. Все добротно, все качественно. Кресло поглощает тело, журнальный столик манит хрустальным бокалом. Если протянуть правую руку к стеллажу с хорошими книгами, упрешься пальцами в хорошее виски или в хорошую немировскую горилку. Кстати, они одного цвета. Напитки, в смысле. Так она сидит вечерами. Одна – один бокал. И кресло возле столика – одно. Другое запячено в угол к окну. Его еще вытяни оттуда…
Могла Мария, в панике ища деньги, выпить и оставить этот бокал? Никонова опускает в него пальцы. Ни водка, ни виски не липнут, но пыли соберут больше, чем надо. Бокал чист, он искрится, он счастлив, что его взяли в руки. Так Смелянская сидит вечерами, если одна… Никонова идет к другому креслу. Оно уконопатилось ножками в ковер. Становится ясно, что его давно не сдвигали с места. Никонова идет в спальню, где на большой кровати лежат подушки без наволочек, хорошо смятые и прощупанные Марией. Не найденные деньги не подают знаков, и Никонова начинает думать, что, может, их тут и не было вовсе. Но это тоже странно. На серванте нашли только конверт с гонораром от Марины. У такой женщины, как Смелянская, не могло быть в ходу только полторы тысячи рублей. Всего ничего, около пятидесяти долларов. Для Никоновой – это деньги. Это Никонова на полторы тысячи живет четыре, в натяг – пять дней. Без театров, концертов, без денег на колготки и дешевую помаду. Только на пожрать и мыло.
Могла ли Мария найти деньги и валять перед ней Ваньку? Никакого резона. Деньги в любом случае ее, она дочь. Дочь, не знающая матери. Не взятая матерью в союзницы, ну, к примеру, на случай беды. Вот такой, какая произошла. Была бы у нее, Никоновой, дочь, даже приемная, она бы ей сказала: «Дочь! Если я, не дай Бог, конечно, попаду под трамвай, на несчастный случай у меня есть тысяча долларов (они на самом деле есть у Никоновой), они в конверте лежат в банке, на которой написано «Пшено». Там двойное дно, подковырни его ножом».
Никонова встает и идет на кухню.
Железные банки для круп, такие же, как у нее, привезенные как сувенир из Прибалтики, в которой – тогда казалось – было все. И еда, и тряпки, и море, и воздух. Банки стояли на полке. Большая для муки. Поменьше для гречки. Еще поменьше для пшена. Еще для манки. Совсем ниже и ниже – для соли и перца. Она берет банку для пшена. Та пуста. Двойного дна нет тоже. Гречка на донышке. Дно одно. Мука. Банка наполнена почти доверху. В ней копошатся черные жучки-червячки. Маловероятно, что ее вообще трогали. Нет, ее, никоновская, логика двойного дна для Смелянской не годилась.
- Предыдущая
- 10/22
- Следующая
