Время ландшафтных дизайнов - Щербакова Галина Николаевна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/31
• Следующая

– Инга! – в голосе мамы металл. – Прекрати! Мне шестьдесят лет. И мне не надо меньше. Понимаешь, не надо! Так много лжи, что на обман времени уже нет сил.

И я понимаю, что она права, что тот всплеск эмоций, который превратил ее на час в молодую и красивую, иссяк, но он ей дорого стоил, она устала, увяла, она уже хочет, чтоб я ушла. «Только посмотри вокруг: все ли у меня в порядке в квартире? Последнее время я перестала многое замечать».

– У тебя все хорошо, мама. У тебя всегда все хорошо. Завтра завьешь свои русые, и пусть неудачник плачет!

Она улыбается печально.

Я уезжаю с тяжелым чувством. Во-первых, с мыслью о том, как мало я знаю о собственных родителях. Так тщательно демонстрировалась мне неколебимость устоев семьи, что в голову не могло прийти, на каких руинах и болезнях она была построена. А папа уже ушел. И унес историю своей жизни, а вдруг и у него что-то было, он ведь был хорош собой. Не одна же кузина Кузина на него могла запасть. А что там было на самом деле, если она положила на грудь землю с его могилы? Это ведь делается для того, чтобы оказаться потом вместе и соединиться уже навечно? Господи! О чем это я? Ногастая с придурью кузина.

Алиска меня ждала, и я рассказала ей всю историю.

– А почему твоя мама не поехала за ним?

– Тогда это было нельзя сделать?

– Почему?

– Граница была на замке.

– Не говори глупостей. Самолеты-то летали.

– А что теперь будет? – спрашивает она через какое-то время. – Старики ведь не женятся. Это стыдно.

– Просто они вспомнят молодость, расскажут, как жили…

– Глупая история, – говорит Алиска, – очень глупая.

– Нет, – отвечаю, – не глупая – печальная.

– Глупая, глупая. Дядьке тому надо было вернуться или твоей маме полететь к нему. Какие проблемы?

Что я ей могу на это сказать?

А тут она добавляет – тихо так, почти про себя:

– Без выхода только смерть.

Мне становится больно, потому что я понимаю, в какую мелочную суету жизни я ее погружаю, тогда как она уже может сравнивать все с истинным горем – смертью матери, страшной точкой отсчета зла жизни. При чем тут: мальчик улетел, девочка заболела, а он прилетел аж через сорок лет. Тоже мне забота!

Я еще не знаю, каким фарсом обернется это все для меня. Сейчас я думаю, как деликатно надо жить с девочкой, которая понимает гораздо больше, чем я думаю.

Я поспела к маме только к пяти часам. Она открыла мне слегка возбужденная, но не столь ослепительная, какой была вчера. На ней был бежевый хлопчатый костюмчик, стираный перестиранный, но он ей шел. Из треугольничка выреза виднелась косыночка в мелкую бежевую конопушку. Мама была в домашних тапочках, волосы были чуть подвиты. К лицу она притронулась едва. Я представляю, как была положена косметика по всем правилам и как она ее решительно промокнула. Навстречу мне поднялся высокий, довольно упитанный господин в очках, с хорошей лысиной и сильно мясистыми ушами. И он – самое главное – был иностранец до мозга костей, такой вот обложечный человек из-за границы, который приехал понюхать через носовой платок забытый дым отечества. Он приложился к моей руке, и я поняла, что мы с мамой пока легко ведем со счетом 3:0. Мне предложили шампанского, я отказалась.

– Она его не любит, – сказала мама.

Я видела, что она спокойна, и это было для меня главным. И так как я была вся сосредоточена на маме, я упустила момент: сразу ли, или через какое-то время он впился в меня глазами. Я физически ощутила щупальца, которыми он поднес меня прямо к зрачку, сняв предварительно очки. И я вишу на этих щупальцах, а глаза его осматривают, обнюхивают, даже тычутся в меня пальцем.

– Владимир Семенович живет в Бразилии, – рассказывает мне мама, – он профессор университета. У него двое взрослых детей, оба в Америке. А жена, к сожалению, умерла, в один год с нашим папой.

Я почувствовала, как щупальца положили меня на место.

– Вы биолог? – спросила я человека со щупальцами.

– С чего ты взяла? – смеется мама.

– Я физик-ядерщик, – поясняет гость.

– В Бразилии? – удивляюсь я.

– Детка, Бразилия – огромная страна, – вмешивается мама. – У нее великая культура, огромный потенциал… А наука – она границ не имеет. У Владимира Семеновича и в России есть коллеги по его теме.

– Вы надолго к нам? – перебиваю я маму.

– Не знаю еще, – отвечает ядерщик. – В зависимости от решения вопросов.

Почему мне кажется, что щупальца снова взяли меня и подержали на весу? Это мое проклятое воображение! После того как я проглядела прошлое мамы, я пришла сюда с таким арсеналом рецепторов и флюидов впрок, что, кажется, переборщила. Но то, что он, повернувшись очками к маме, жрет меня боковым зрением, это было точно.

Через какое-то время я засобиралась уходить. Вежливость с моей стороны была соблюдена, она же – уважение и почтение. Мама наверняка рассказала, как я ловко управляюсь с жизнью, но «личного счастья Бог пока не дал». Я просто слышала и видела эту мамину фразу, даже подозревала, в силу собственной испорченности, что выражение «личное счастье, которого Бог не дал» в данном случае было неким маниловским мостиком через жизни – мою, мамину и ядерщика из страны обезьян. Давайте по нему походим, не из побегов и предательств ли он сделан? И я рассердилась на маму, что она вплела мою судьбу в эту косичку. Хотя, может, это вечное мое подозрение, что у мамы слова часто бывают неспроста, что всегда в них есть и намек, и подтекст, меня обижающий. Я встряхиваю своей дурьей башкой и подымаюсь со стула.

Гость подымается вместе со мной. Глаза мамы одновременно полыхнули облегчением и разочарованием. Это ведь только мы, русские, умеем одновременно вкушать горькое и сладкое, муку и счастье. По опыту получения самых извращенных удовольствий мы первые в мире. Нас долго такими воспитывал некий божественный биолог.

Одним словом, мы уходим вместе и долго-долго идем к метро. Господин абсолютно равнодушен к красотам города. Он идет молча, мы молча едем в метро. Я пытаюсь его уговорить сойти на удобной ему станции, но он машет на меня рукой. И я начинаю волноваться, что он пойдет провожать меня до дома, а там – как знать – напросится зайти, и я заранее готовлюсь к отпору. Я говорю ему об Алиске.

– Да, Таля мне говорила, – отвечает он. – Приемная девочка.

– Нам предстоит переезд, и мы на сумках и пакетах, – вру я.

Он знает и это. И спрашивает, не может ли он помочь в каких-то запутанных делах. «У вас, как я понял, нет опекунства?»

– Это формальность, – говорю я. – Девочка со мной уже четыре года. Меня хорошо знают в ее школе. И у меня есть толковый юрист.

Последнее вранье. Я ведь все откладывала этот вопрос. Первое время я ждала Игоря, потом чего-то другого. Потом поняла, что никто не возьмет меня замуж да еще с чужим ребенком. И случись проблемы с удочерением – мое одиночество может стать единственным козырем против меня. Хотя на девочку никто не претендует. Но что может всплыть в последний момент? Все-таки на кону трехкомнатная квартира, сданная пока как бы без боя. Это-то меня беспокоит. Квартира – не хвост собачий. Но никто не знает моей слабины и силы: ради того, чтобы не было свары, в которую втянут девочку, я готова остаться с ней в тесноте. Я ведь блефую, когда говорю, что у меня все схвачено и голыми руками меня не взять.

Как-то конспективно, чтобы что-то говорить и иметь основания не пригласить гостя в дом, я проговариваю все это. Человек из Бразилии, абсолютно чужой, что ему наши мелкие хитрости?

Мы останавливаемся у подъезда.

– Вы удивительно похожи на маму, – говорит мамин друг.

– Я? – смеюсь я. – Вот уж чего нет, то нет. Я абсолютно вся папина.

– Ну, может быть, рост, – говорит он. – Или как это по-русски? – Он вспоминает забытое слово, я ему не мешаю. Что у меня мамино? Гримасы. «Обезьянки вы мои», – говорил папа.

Но я всегда знала: мама внешне лучше меня, тоньше. Но она была из тех упрямых комсомолок, которые, будучи ярыми атеистками, все-таки уповали только на божьи дары. Никаких там подрисованных глаз, румян – только чуть-чуть помады, в сущности ничего. До мышиной серости. Хотя уже и в пятидесятые, сужу по фильмам, были другие. Еще какие! Носили такие заломленные шляпки, такие туфли, но это были стиляжки или девушки из особых школ, или молодые жены крупных торговых деятелей. Это у мамы всегда называлось «не наш круг». Верхом шика у мамы была блузочка «а la Крупская», которую мама углядела в каком-то ленинском альбоме. Именно некрасивую Надю – такова мамина мысль-идея – в простой, но изысканной блузке полюбил не кто-нибудь – Ленин. Господи, мне даже неловко вспоминать мамину дурь, но я и тогда всему сопротивлялась и даже однажды ляпнула, что никогда бы за Ленина замуж не вышла. Шок!

• Предыдущая
• 28/31
• Следующая