Точка сингулярности - Скаландис Ант - Страница 30
- Предыдущая
- 30/107
- Следующая
Вопрос был риторический. Редькин не мог этого не помнить, он просто очень не любил извлекать из памяти ту давнюю историю. Благо все обошлось. И когда разбили машину, они оба, инстинктивно прячась от самых страшных подозрений, не говорили ничего о покупке квартиры. Они подсознательно отталкивали от себя эту совсем лишнюю, неконструктивную гипотезу. Не проговаривали ее ни между собой, ни с Вербицким. Наверно, это была очень глупая страусиная политика, и теперь жизнь наказывала их за такую почти детскую наивность. Обнаруженные в тайнике рукописи – да нет, уже сам по себе тайник! – заставлял вспомнить о людях, живших в квартире до них. А это как раз и была закрытая тема.
– Ты так и не узнал у Полозова, кто был здесь предыдущим жильцом?
Редькин тяжко вздохнул.
– Но я же объяснял тогда: Константин нам по-доброму посоветовал, что лучше этого не знать вовсе.
– Брешешь ты мне все, – опять начала злиться Маринка. – Тебе он наверняка сказал, просто не велел мне нервы трепать. Что я, Константина не знаю? А тем более, собственного муженька. Ты бы от него не отлип, пока правды не вытянул.
– А откуда ты знаешь, что он сказал мне правду?
– Ага! Вот и проговорился! – по-детски смешно обрадовалась Маринка. – Быстро давай рассказывай все как есть!
– А ты своей матушке растреплешь, и с ней кондратий случится. Так?
– Ни за что! Обещаю.
И Редькин зашептал еле слышно:
– Константин действительно мог наврать мне. Но он сказал тогда, что здесь было много разных жильцов. Их и жильцами-то в полном смысле не назовешь…
Глаза у Маринки округлились. Губы мелко задрожали.
– Здесь жили призраки? Зомби? Вампиры? Кто здесь жил?!
Самое ужасное было то, что Маринка спрашивала всерьез.
– Остынь! – Тимофей взял ее за руку. – Здесь просто была конспиративная квартира сверхсекретного управления КГБ. А если учесть, какие теплые чувства питает к этой конторе твоя матушка…
Он не договорил, жена уже не слушала его. Она вошла в ступор и глядела сквозь Тимофея невидящими глазами. Что-то явно доходило до нее потихоньку. Но самое главное пробивалось к свету понимания медленно и трудно. Наконец, дар речи вернулся к Маринке.
– Значит, в декабре девяносто пятого, ты чудом выходишь на свободу из Лефортова, мы даже продаем машину, чтоб замести последние следы и больше никогда не путаться с Лубянкой, а уже в марте девяносто шестого ты же преспокойненько покупаешь гэбэшную квартиру. Да ты урод! Ты псих ненормальный!
– Но я не знал тогда! – отчаянно оправдывался Редькин.
– Опять врешь! – наседала Маринка.
И он таки действительно врал. Полозов сразу сообщил ему по секрету, что у любого риэлтора, помимо стандартных каталожных вариантов есть еще отдельный список так называемых нехороших или дурных квартир, о котором рассказывают только самым-самым надежным людям. Редькин мгновенно воспылал страстью именно к этому списку. Ведь дурные квартиры продавались вполовину, а иногда и втрое дешевле. Случаи бывали очень разные. Кроме «явок» в уцененный список попадали бывшие притоны, и многократно обворованные квартиры, а также те, в которых грохнули не один десяток человек. Были еще особые места, якобы хронически подверженные стихийным бедствиям, как то: пожарам, затоплениям, обрушиванию потолков, взрывам газа. Попадалась и совсем экзотика – всевозможная порча, наведенная колдунами и ведьмами, мрачные прогнозы экстрасенсов и телепатов. Роскошная хата в Лушином переулке оказалась как раз комплексным вариантом: она и за КГБ числилась и дурную славу имела в кругах магов, ясновидцев и медиумов. Вот почему сочетание цены и качества было здесь абсолютно уникальным. Редькин, закаленный длительным общением с шизами, над мистикой привык похохатывать, а пропустить халяву в размере десятков тысяч долларов – это было натурально выше его сил!
Вот и вся, собственно, история. Полтора года прошло – и все тихо. Была охота расспрашивать Константина о подробностях! Меньше знаешь, крепче спишь – воистину так!
Но теперь из тайника выпала загадочная тетрадка, и необходимость в вопросах к Полозову возникла вновь. Это уже было ясно как день. И безумно угнетало сознание другой необходимости – объяснять всю эту жуть Вербицкому, выслушивать его умничанья по поводу экстрасенсов и колдунов.
А Маринка словно мысли читала:
– Тима, давай Майклу ничего говорить не будем. А то у него окончательно крыша съедет, и это проклятое расследование вообще никогда не закончится.
– Да, Маришка, ты у меня молодец. Я думал в точности о том же. Вот про это, – он постучал костяшками пальцев по рукописи, – Майклу совершенно незачем знать. Пусть лучше деньги побыстрее вынимает.
Дело-то было не в деньгах. Тимофей пока еще даже Маринке не готов был объяснить, в чем именно тут дело. А, начав читать рукопись и почувствовав удивительную духовную близость с ее автором, он уже не мог распоряжаться этим кладом, следуя обыкновенной логике. Включилась некая высшая сила, которая и диктовала теперь Тимофею единственно правильный путь. Вербицкого можно было рассматривать, как психотерапевта, как семейного врача, которому в принципе стоило рассказывать любые, самые интимные подробности. И Редькин уже готов был поведать ему о сексуальных фантазиях, об эротических снах, об онанизме… Но рукопись, лежавшая перед ним, была в чем-то еще интимнее. Что может быть интимнее любви, секса и собственных болячек? Только вера в Бога. Редькин никогда в Бога не верил, но те отношения, в которые он сейчас вступил с рукописью, были именно глубоко религиозны.
За обедом он не пил пива (за руль же садиться, да и на врача дышать нехорошо), и вообще ел без аппетита. Какой уж там аппетит?! В голове царил такой сумбур, по сравнению с которым все предыдущее казалось простым и понятным, как детский комикс. А Вера Афанасьевна еще возьми да скажи – так, между прочим:
– Я очень боялась, что это окажутся Петины документы.
– Чьи?! – Тимофей даже вилку уронил от изумления.
– Ну, Петины, то есть документы, которые прятал Петр Васильевич, – пояснила теща, решившая, что Тимофей действительно не понял, о ком речь.
– Да при чем здесь ваш муж?! Что за вывихнутая логика?! – чуть не орал Редькин. – Деньги были его, а квартира-то совершенно левая. Он здесь не жил никогда, Вера Афанасьевна, опомнитесь!
– Не знаю, не знаю, – обиженно пробормотала теща, и разговор на этом увял, но впечатление осталось гадостное донельзя.
Тимофей продолжал думать о рукописи, и мысли о зловещем тесчиме, пропавшем без вести или, как он иногда мрачно шутил, умершем без опознавательных знаков, не отвлекали, а наоборот, странным образом накладывались на общую картину, пронзительно усугубляя ее жутковатую суть.
А было уже четыре. Пора ехать к зубному. Вот только в тот момент – по ассоциации – он и вспомнил про Юльку.
Милая, милая Юлька! Она была фантастически далека от всего происходящего, она не совмещалась с этим абсурдом, она светилась маленькой яркой звездочкой в океане мрака. Путеводной звездочкой. Но то ли назло самому себе, то ли по велению пресловутой высшей силы Тимофей вдруг решил, что просто обязан рано или поздно совместить Юльку со всем окружающим абсурдом, ввести ее в этот безумный спектакль на одну из главных ролей, и другого выхода у него просто нет.
В дороге (если ехал на метро) и в очередях Редькин всегда читал книги. А у зубного, как правило, была очередь и иногда немалая, поэтому он взял с собою рукопись Разгонова. Не всю целиком – выбрал ту тетрадку, в которой обнаружил стихи. Поэтические страницы оказались заложены тонким листком, и Тимофей не сразу понял, что это не случайная бумажка. Но когда изучил еще и наброски к ненаписанной повести или роману, перемежавшиеся дневниковыми записями, понял, что это адрес разгоновской дамы сердца – юной, но весьма знаменитой фигуристки Маши Чистяковой, трагически погибшей в восемнадцать лет. «Мария Чистякова – Виктор Снегов», – знакомое сочетание фамилий вспомнилось автоматически. Лет пятнадцать назад эти спортсмены были у всех на слуху. «До чего ж замусорена память! – подумал Редькин. – Как долго сохраняется в голове всякая ерунда. Или это тоже не случайно?»
- Предыдущая
- 30/107
- Следующая
