Точка сингулярности - Скаландис Ант - Страница 42

• Предыдущая
• 42/107
• Следующая

Удивительно, что расслабление после этого было далеко не полным. Вдоволь накричавшаяся Юлька тут же захотела еще и в нетерпении ласкала его одними руками, вдруг напрочь забыв про все свои мечты о французской любви. Но и этого хватило, он был готов уже, наверное, через минуту, но она все продолжала и продолжала, и требовала взаимности, а потом игриво вывернулась из его рук, приняла недвусмысленную позу и для полной ясности медленно и томно показала одним пальчиком, куда хочет теперь.

«Ничего себе девственница! – подумал Тимофей, со смехом вспоминая свои недавние предположения. – Она уже и это освоила в полном объеме!»

О, как идеально они подходили друг другу! О, как сказочно хорош был их второй раунд!..

И после уже потребовался отдых. Недолгий, так им показалось, но с легкой добавкой коньяка и шампанского, с душем, где они почему-то не стали мыть друг друга, а просто постояли рядом под тугими горячими струями. А вот потом… И что ей такое в голову пришло? Едва вышли из ванной Юлька опрокинула Тимофея на мягкий ворсистый ковер, благо в холле было просторно и чисто (Патрику после каждой прогулки вообще-то полагалось мыть лапы, что Юлька и делала, не ленясь). В общем, Редькин упал на спину, а девушка села верхом ему на лицо, после чего быстро наклонилась жадным ртом ко вновь набирающему силу мускулу любви – настало время для самого сладостного из запланированных развлечений…

А события меж тем развивались следующим образом.

Вербицкий, наконец, разобрался во всем и выехал на стрелку, специально перенеся ее на два часа пораньше.

Маринка забыла самое главное лекарство в пепельнице на фортепьяне и, чертыхаясь, вернулась домой в неурочное время.

Разгонов летел из Новосибирска во Внуково, чтобы затем промчать через всю Москву в спецмашине с затемненными стеклами в Шереметьево-2, где его ждал рейс на Дубай.

Константин Полозов совершал очередную, но необычайно удачную сделку по купле-продаже с одним из помощников депутата Мосгордумы госпожи Хвалевской.

Сима Круглова пыталась дозвониться сначала до гуру Шактивенанды – у того был непрерывно занят мобильный телефон, – а потом до Стива Чиньо, у которого срабатывал автоответчик, нагло зачитывающий сообщение на непонятном ей итальянском языке.

Но интереснее всех было у полковника Соловьева. Его внезапно вызвал непосредственный начальник генерал Комаров и, включив электронную глушилку от подслушивания – это в генеральском-то кабинете! – поведал, что им дали ориентировку из ФСБ по господину Гансу Шульцу, чей «фольксваген» так неудачно тюкнули возле отделения милиции в Лушином.

«Эх, Юлик, Юлик! – думал Павел Игнатьевич – Что же ты раньше про битый «фолик» мне не подсказала? Ищи теперь свищи этого Гансика по всему Земному шарику!»

Соловьев поймал себя на том, что мысленно называет всех и все уменьшительными именами, и даже испугался – с чего бы это?

А генерал Комаров меж тем продолжал обрушивать на него ошеломляющую информацию. То же самое ведомство выдало им ориентировку еще и по гражданину Редькину, с которым уважаемый товарищ Соловьев беседовал о том о сем не далее, как позавчера.

– Найти немедленно и допросить по всей форме, но в неформальной обстановке, – таков был приказ. – Арестовывать нельзя! – подчеркнул Комаров еще раз и добавил зачем-то: – Это личное указание самого…

Соловьев – человек военный, поэтому действовал он быстро и оперативно. Редькиным домой позвонил еще из кабинета на Петровке, чудом застал Марину и строго наказал ей никуда не отлучаться. А лекарство в больницу – нет проблем! – отвезет его персональный водитель. Маринка сразу позвонила Артему, но там никакого Редькина, разумеется, не обнаружилось. Артему велено было гнать нерадивого домой, как только появится, и со страшной скоростью. Но раньше Тимофея прибыл, разумеется, полковник Соловьев. Его, в принципе, устраивало пока вытянуть всю важную для КГБ информацию из жены Редькина, но обстановка в квартире: Верунчик, кричащая Дашенька, тявкающая Лайма, Никита, оказавшийся с какой-то радости дома – все это не располагало к серьезным разговорам.

– Пойдемте ко мне, – предложил Павел Игнатьевич. – Юля сейчас в институте, там тихо будет и хорошо, а ваш муж, он ведь помнит, где мы живем. Ему передадут. Он сразу и забежит.

У Маринки не было возражений, просто не могло быть. И они пошли.

Понятно, что дверь в квартиру Павел Игнатьевич открывал своим ключом – кому звонить-то? Патрику, что ли? Как профессиональный сыскарь он должен был, конечно, услышать странные звуки из-за двери, но, во-первых, они с Маринкой разговаривали, а во-вторых, именно в тот момент любовники стонали очень тихо, скорее мычали – рты-то были заняты у обоих.

В холле горели все мыслимые лампы: французская любовь требует яркого света! Да плюс еще ко всему выдающаяся скульптурная группа была фантастически размножена двумя большими оригинально висящими под прямым углом зеркалами. Не хватало только над этой массовой сценой интимной близости повесить старый хипповый плакат: «Make love – not war!»[2]

– Это кто? – спросил полковник Соловьев, войдя в полнейший ступор и, видно, сомневаясь, в ту ли квартиру попал.

– Это мой муж, – тихо, словно боясь потревожить спящих, ответила Марина Редькина.

– А это кто? – брезгливо указал полковник на фигуру сверху, лица-то не было видно.

– А это ваша дочь, – объявила Маринка уже громко.

Дальнейшее – неописуемо.

Занавес.

Вернувшись домой, Редькин ожидал увидеть, как Маринка уже собирает ему чемоданы. В конце концов, у него была старушка-мать, к которой в принципе можно переехать. Но Маринка держалась индифферентно, похоже, даже Верунчику еще ничего не сказала. Неужели все так и сойдет ему с рук?

А там, у Юльки, к счастью, обошлось без мордобоя. Все участники мероприятия оказались не столько интеллигентными, хотя и это тоже, сколько деловыми. Маринка очень скоро покинула поле боя – ей не хотелось устраивать истерик, а ничего другого устроить было нельзя. И пока Юлька, как самая молодая и невозмутимая ушла в ванную приводить себя в порядок, Тимофей, наскоро натянувший джинсы, сел напротив полковника и терпеливо отвечал на все его вопросы. Нет, не про дочку. Об этом Соловьев еще успеет спросить – а про машину и Ганса Шульца, про бандитов, Самодурова, Меукова, про тибетского гуру, тесчима, Константина Полозова и даже про Пахомыча. Тимофей очень плохо помнил, что именно отвечал. Но в одном готов был поклясться: про тайник и рукопись не сказал ни слова.

Слабо, но припоминал, как вернулась в комнату Юлька. И уже не было в сердце ни любви, ни страсти, ни жалости, ни даже нежности…

Он в ужасе обнаружил, что думает стихами, и когда вышел на улицу, возникло дикое ощущение абсолютной нереальности происходящего. Дурной сон.

Дома это чувство еще больше усилилось. Неужели все так и сойдет ему с рук? Задавать прямые вопросы казалось немыслимо, молчать – тем более невыносимо. Зачем он вообще вернулся домой? Вот придурок! Но теперь повернуться и уйти – совсем глупо. Его же пустили в дом, и он не намерен бросать жену ради какой-то девчонки. Собственно, об этом и хотелось сказать, но как?

Жутким образом разболелась голова – понятное дело, не допил. Добавить бы! Он всегда искал повода, или укромного местечка, или оправдания. Но сегодня-то зачем? Когда и так все плохо. Хуже не будет, хуже просто некуда. С циничной радостью, на глазах у Маринки извлек из кухонного шкафа бутылку «Белого аиста», открыл и налил себе стаканчик – ничего так стаканчик – граммов сто семьдесят. Выпил залпом.

– Мне бы хоть предложил! – буркнула супруга.

• Предыдущая
• 42/107
• Следующая