Дело Томмазо Кампанелла - Соколов Глеб Станиславович - Страница 43
- Предыдущая
- 43/143
- Следующая
– Да, должно быть, человек, который попал в подобную ситуацию, испытает очень много разнообразных эмоций за очень короткий период времени, – сказал Вася, выходя на середину каморки и становясь рядом с тетушкой курсанта. – Его эмоции, действительно, раскрутятся, как колесо, которое сначала было неподвижно, а через мгновение глянь – уже и бешено крутится. Захлебнуться от счастья, впасть в отчаяние, умереть и воскреснуть, потерять все в одну секунду и неожиданно приобрести целый мир. Именно такую жизнь обожал Господин Истерика, о котором я сейчас пишу реферат. При этом, по каждому из моментов, описанных тетушкой, он бы бился в истерике: сперва потому, что нет пьесы, потом потому, что не знал бы, как отмазаться от основной работы, потом бы опять потому, что медленно идет подготовка к спектаклю, потом истерика из-за того, что все это злой обман. Потом истерика из-за того, что на самом деле это не обман, а время-то уже потеряно. Потом из-за того, что пришли организаторы фестиваля, а показать нечего. Потом потому, что Господин Радио не сдержался и ударил одного из них и из-за этого всему приглашению на фестиваль конец. Потом потому, что надо бороться с одним из представителей фестиваля на стороне другого представителя и одновременно надо готовить пьесу и думать, как отмазаться от работы. И хочется спать и есть. И тут истерика из-за того, что произошел такой ужас, и найден труп женщины. И истерика из-за того, что жутко идти в тюрьму. Вот такие вот эмоциональные перепады, такие ситуации, подобные той, какую расписала нам сейчас тетушка, но только, конечно, совсем с другой спецификой и фактурой были в революционной деятельности Господина Истерика постоянно. Специфика и фактура у него была не театральная, а революционная. Он не самодеятельным театром командовал, он организовывал революционные выступления трудящихся и руководил ими.
– Если это и есть раскручивание эмоций, то я не понимаю, отчего это некоторые из нас говорят, что им не понятен и не знаком революционный термин «раскручивания эмоций», – проговорил со своего места, с обшарпанного и разломанного дивана, хриплым голосом хориновец в маске палача и черном камзоле, затушив перед этим об грубою подошву ботинка дешевенькую сигаретку. – По-моему, суть этого понятия мы уже давно претворяем в нашу хориновскую жизнь. Неважно, что некоторые при этом не знают, как это понятие по хориновской теории называется. Единственное, над чем тут надо подумать, так это как выполнить пожелание Господина Радио и сотворить какую-нибудь такую штукенцию, которая бы на деле раскручивала эмоции, создать ситуацию, подобную той, о которой рассказала нам только что тетушка.
– Я – Томмазо Кампанелла! – громко объявила одна из тех масок, что находились в комнате, но до сих пор не проронили ни слова. На ней был фрак, белая манишка и блестевшие лаковые ботинки. Голова ее была полностью укутана черным шарфом. Лишь узкая щелка оставалась открытой для пары глаз, сверкавших то и дело фанатичным азартом. Черная Голова шагнула вперед, на середину каморки.
«Это учитель Воркута, его голос, – уверенно подумала тетушка. – Он воспользовался черным шарфом, укутывающим лицо, чтобы быть неузнанным. От имени Томмазо Кампанелла, на гребне волны его популярности он станет пропагандировать свои взгляды на революцию в хориновских настроениях и наверняка добьется в этом деле немалого успеха».
Кстати говоря, разнообразные выступления разных хориновцев от имени Томмазо Кампанелла, надевание на себя его «маски», были в тот момент одной из типических черт хориновской реальности. Огромная популярность Томмазо Кампанелла, глубокий романтизм, который виделся хориновцам в его образе, с одной стороны, а с другой, легкость, с которой Томмазо Кампанелла действительно присваивал себе чужие изречения и мысли, делая их «изречениями Томмазо Кампанелла», приводили к тому, что каждый хориновец считал Томмазо Кампанелла «немного собой», а себя нет-нет, да и мог назвать «еще одним Томмазо Кампанелла».
– Говори, Томмазо Кампанелла! Говори скорей! – в один голос закричали все маски, что находились в этой прокуренной хориновской каморке, и кажется даже, от этого всеобщего вопля нетерпения заколыхалась паутина, висевшая в углах.
Маска Томмазо Кампанелла подняла руку – «тихо»! Моментально воцарилась полная тишина, было слышно лишь изо всех сил подавляемое покашливание и неловкий, тут же обрывавшийся скрип стула.
Маска Томмазо Кампанелла заговорила. Ее чеканные фразы эхом отражались от обшарпанных стен каморки:
– Маски безумного карнавала! Друзья! Собратья по самодеятельному театральному цеху! Пробил час! Хориновцы не могут более терпеть зловещей неопределенности, которая коршуном реет над всем Лефортово, над районом вокруг метро «Бауманская», над всей Бакунинской улицей и кварталами, прилегающими к Яузским набережным, и объявляют ей решительную и беспощадную войну. Несмотря на то, что начало действий в рамках революции в лефортовских настроениях было объявлено давным-давно, момент решительных и бесповоротных шагов все никак не наступает. По-прежнему, как и вчера, как и позавчера, как и месяц назад, нормальная спокойная жизнь скалит нам в лицо свои гнилые и испачканные нашей кровью зубы. Зловонный запах, исходящий из ее пасти, забивается в самые глухие уголки хориновского театрального зала, и мы должны понять, что если уже сегодняшний вечер и ночь не будут нами превращены в вечер и ночь решительных и бесповоротных шагов, в вечер и ночь революции в лефортовских настроениях, то мы можем поставить на всей нашей хориновской затее один большой и жирный крест. Откладывать начало решительных и бесповоротных действий более никак нельзя. Или мы явим миру хориновское чудо, или нас поднимут на смех наши же товарищи. Как те, которые бьются плечом к плечу с нами уже не первые сутки, так и те, которые влились в наши ряды всего несколько часов назад. Или сегодняшний вечер станет вечером революции в настроениях, или завтра в этом подвале соберется лишь жалкая кучка отщепенцев, неудачников и предателей хориновского дела, осмеянных их же товарищами, которые, без всякого сомнения, более не станут ходить на хориновские репетиции. Потому что кто же станет ходить на репетиции такого нерешительного и позорного в своей трусости самодеятельного театра! Необходимо превратить сегодняшний вечер в вечер невероятный и особенный. Превратить именно сегодняшний вечер, а не какой-то там другой, который наступит когда-то там, в неопределенном будущем. Сегодня вечером на карту должно быть поставлено все будущее «Хорина»! Победа или поражение, успех или осмеяние и полное забвение!
Вася прошептал, наклонившись к тетушке:
– Меня сейчас охватывает странное ощущение. Ощущение, на самом деле, полного конца. Да-да! Во всей этой их «революционной ситуации» меня почему-то все отчетливее и отчетливее тревожит ощущение конца. Того, что больше ничего уже не будет, что это край, финал. Того, что за всю эту галиматью будет какое-то вполне реальное ужасное наказание для всех, кто станет в ней участвовать. Что они, эти хориновцы, здесь и не только здесь в конце концов натворят?! Быть может, нам лучше убраться отсюда пока не поздно? Неизвестно, какая беда здесь может произойти.
– Так мы и не узнаем, что здесь произойдет! Неужели вам не любопытно?! Если мы смоемся, то мы так ничего и не узнаем, – прошептала в ответ тетушка.
– Это ерунда. Почему мы ничего не узнаем? В конце концов, мы можем зайти сюда на следующее утро после событий и узнать, что же здесь все-таки произошло. Потом, существуют еще и выпуски теленовостей. Если здесь произойдет нечто вообще из ряда вон, мы можем узнать оттуда. Честное слово, ощущение такое, как будто стоишь ночью на улице и видишь пожар. Огонь горит, сонные люди стоят кругом, крики, плач. Пожарные машины подъезжают одна за другой с воем. Народу собирается все больше и больше. И у всех в душе чувство огромной беды.
– Да. Пожар! Пожар – ведь это особенные эмоции, особенное настроение, – вдруг проговорила тетушка. – Это не только вечер, званый прием, карнавал, это еще и ночной пожар.
- Предыдущая
- 43/143
- Следующая
