Третье рождение Феникса - Солнцева Наталья - Страница 26
- Предыдущая
- 26/76
- Следующая
Андрей Чернышев приходил с повинной, но Симанская отказалась с ним разговаривать. Она замкнулась в себе, переживая нечто, известное ей одной.
Ольга Вершинина настороженно присматривалась к приятельнице – что она таит в своем загадочном сердце? Казнь или помилование для двоюродного брата Сергея? Как ни крути, а он сыграл не последнюю роль в скандале, разыгравшемся вокруг Марии Варламовны.
Вершинин также пытался искупить свою выходку, но тщетно. Жестокая костровская Венера в ответ на проявление чувств обдавала своих поклонников оскорбительной холодностью.
– Кажется, свадьба нашей прелестной Машеньки с господином Талеевым расстроилась? – с притворным сожалением пустила пробный шар Зорина. – Неужели из-за того пустячного недоразумения? Ужасно!
Она надеялась выудить у Ольги подробности. Но та только сжимала губы и разводила руками: понятия, мол, не имею.
Сама Мария Варламовна погрузилась в странное состояние полусна. Она наблюдала за разворачивающимися вокруг нее событиями как бы со стороны, не принимая в них участия.
Снегопады в Кострове сменились ясной, морозной погодой. По утрам купол церковной колокольни, золоченые кресты горели в рассветной дымке. Голубые тени лежали на снегу. В домах трещали печи, из труб шел дым. Над крышами летали галки, садились на заборы, тонущие в сугробах. Вечерами луна ледяным шаром стояла в небе.
Учительница Симанская старалась не задерживаться в школе. После уроков она торопилась домой, выбирая освещенную часть улицы. Непонятное «ограбление» напугало ее. Она не могла простить Руслану его внезапный отъезд, то, что он оставил ее одну в такое время.
Татьяна Савельевна жалела дочь.
– Мужчины – неисправимые эгоисты, Машенька, – говорила она. – Твой отец поступал точно так же. Он бросал меня ради своих больных! С тех пор я ненавижу медицину. Руслан тебе хотя бы сказал, почему уезжает?
– Да. Это связано с его научной работой.
Татьяна Савельевна хотела спросить, когда господин Талеев вернется, но… подавила свое любопытство. Если дочь захочет, сама скажет.
«Руслан уехал из-за того, что узнал, – думала Мария Варламовна. – Отец предупреждал меня, велел никому ни при каких обстоятельствах не рассказывать ту историю. Он говорил, что некоторые люди будут смеяться, другие примут меня за сумасшедшую, а третьи испугаются. Людям свойственно бояться того, чего они не понимают. Я принимала его слова за сказку, за одну из его волшебных выдумок, которыми он развлекал меня перед сном. Возможно, это так и есть, а возможно… Неужели Руслан действительно… сбежал?»
Противоречивые мысли терзали Марию Варламовну, то распаляя ее воображение, то погружая ее рассудок в вялую, туманную дремоту. Она размышляла об этом последнем разговоре с Русланом везде – дома, собираясь на работу, за едой, по дороге в школу, на уроках и даже ночью, забываясь неглубоким, беспокойным сном. Она как будто ни на миг не могла уже отвлечься от этого.
– Ты такая нервная стала, бледная! – сокрушалась Татьяна Савельевна. – Неужто сглазил кто? Отродясь в нашей семье никто порче не поддавался. Может, тебе к ворожее какой-нибудь сходить?
– Что за глупости, мама?
– Ты из-за ложек тех паршивых не горюй, дочка. Портсигар отцовский жаль, сама все глаза проплакала. Но ведь то вещь! Отца все одно не вернешь, что ж из-за железки убиваться?! Пропала – и пропала.
Мария Варламовна не переживала из-за пропажи, ее терзало другое – смутные детские воспоминания, которые вдруг обрели свершенно иной смысл, иное, зловещее лицо.
Задумавшись, она могла не слышать, как играет ученица, что говорят ей школьные коллеги, а если мысли одолевали ее на улице – ничего не стоило свернуть не в тот переулок или пройти мимо нужного дома. Неужели та давняя история – не игра воображения, не сказка?
Этим прозрачным, синим вечером она поспешно шла по заледенелому пустынному скверу, обгоняя редких прохожих. Снег поскрипывал под ногами. Ветки деревьев в инее серебрились на фоне звездного неба. Лунные полосы пересекали темную аллею.
– Маша! Маша… подожди!
Госпожа Симанская обернулась. Сзади, в распахнутой дубленке, ее догонял Борис Герц.
– Да остановись же!
– Чего тебе? – строго спросила она, глядя на его покрасневшие от мороза или от волнения гладкие, тщательно выбритые щеки.
– Ф-фу-у… – отдувался Герц. – Все на машине да на машине… ходить разучился совсем. Ты домой?
– Да. А ты как здесь оказался? Прогулка перед сном?
Борис не стал лукавить.
– Я с тобой хотел увидеться! – выпалил он, махнул рукой назад. – Машину там оставил… тебя подвезти?
– Зачем? – удивленно подняла брови Мария Варламовна. – Отсюда до моего дома недалеко.
– Ну… понимаешь… люблю я тебя, Маша! Еще со школы. Думал, прошло все, забылось. А получается – нет. Я тебя как увидел вблизи, тогда, в гостях… все внутри у меня огнем загорелось!
– До сих пор горит? – усмехнулась Симанская.
– Горит! – признался Герц. – Ни есть, ни спать не могу, Маша, – одна ты перед глазами! Я с Софой поссорился… она к маме ушла и девчонок забрала. Плевать! – Он резко повернулся и плюнул на белые от снега кусты. – Слухи ходят, Руслан в Питер уехал. Это из-за той драки?
Она пожала плечами.
– Дурак мужик! Брось ты его, он тебя не стоит. Жизнь проходит, Маша. У меня дом есть, машина, деньги. Много денег! Только зачем они, если я не могу делать то, что хочу? Махнем куда-нибудь, за тридевять земель? А, Маша?
Она печально покачала головой.
– Жениться на тебе я не могу, – поник Герц. – У меня Софа и дети. Но все остальное положу к твоим ногам – деньги, меха, украшения… только скажи! Ни в чем отказа не будет. Заживешь, как царица!
– Ах, оставь, Боря. Что за представление ты устраиваешь? Мало обо мне сплетен ходит? Костров и так гудит.
– Маша… – Герц, не понимая, что он делает, в ужасе опустился на колени на утоптанный снег. – Не губи меня, Машенька… Уедем! Хоть одну ночь проведем вместе, а там… трава не расти! Я тебе… вот… – Он лихорадочно засунул руку во внутренний карман дубленки. – Подарок приготовил. Возьми!
На ладони Бориса лежал крупный кулон с бриллиантом на цепочке из белого золота.
– Ты что? – Глаза Марии Варламовны округлились, лицо ее побледнело. – Встань, ради бога! Потом будешь меня проклинать, как Чернышев. Да и увидят…
– Пусть видят!
Из-за ствола толстой липы показалась чья-то фигура.
– Ба! Господин Герц! – воскликнул молодой офицер, отряхивая от снега полы шинели. – Вы ли это? Не ожидал! И на коленях? Не боитесь брюки дорогие испачкать? Небось сотни три «зеленых» стоят? Или больше?
Борис вскочил, мучительно краснея и покрываясь потом; рука с зажатым в ней кулоном безвольно повисла.
– Вершинин? Ты что – следишь за мной?
– Маша, – не обращая более внимания на Герца, сказал Сергей. – Вы решили продать свою любовь этому Иуде? За тридцать серебреников?
Мария Варламовна вспыхнула, побежала прочь, поскользнулась… и упала бы, не подхвати ее сильная мужская рука. Это был Андрей Чернышев.
– Господи! – задохнулась она. – Что вы все здесь делаете? Сговорились?
Она заплакала. Слезы замерзали на ее щеках. У Чернышева на скулах заходили желваки.
– Кто тебя обидел? – сквозь зубы процедил он. – Опять этот щенок?
Майор повернулся и посмотрел, как Герц и Вершинин, жестикулируя, выясняют отношения. Одинокий прохожий шарахнулся от них, перешел на другую сторону аллеи, от греха подальше. Вековые липы стояли в лунном безмолвии, взирая на суету людскую.
– Выходи за меня, Маша, – сказал Чернышев. – Руслан уехал, бросил тебя. Он чужак, не наш. Напрасно ты с ним связалась!
– Будешь меня учить? – Мария Варламовна вырвала свою руку, сделала шаг назад. – Это ты ворвался в мой дом, обозвал меня сукой?
– Прости… сам не понимаю, как я мог. Вырвалось. Больше такого не повторится, клянусь! Но… это произошло у Зориной. К тебе в дом я не врывался.
– Врешь! Все ты врешь. Уходи… – горько вздохнула Маша. – Вы мне сердце на части рвете.
- Предыдущая
- 26/76
- Следующая
