Флердоранж – аромат траура - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 60

• Предыдущая
• 60/76
• Следующая

Катя поднесла раскрытый дневник к лицу. Казалось, его страницы все еще хранили горький аромат лета 1913 года, когда шестнадцатилетняя Милочка Салтыкова разочаровалась во всем, в том числе и в любви.

– Ты еще откуда такой? – услышал Сергей Мещерский, когда в первом часу ночи наконец-то переступил порог собственной квартиры. Когда у вас дома вот уже вторую ночь подряд кое-кто ищет спасения от семейных драм и топит свое больное самолюбие на дне стакана, таким вопросам удивляться не приходится.

– Вадик, ты давно тут? – вяло спросил Мещерский.

– Я-то давно, а ты-то, ты-то где шляешься? – Вадим Кравченко (видела бы его, «драгоценного», сейчас Катя, вот прослезилась бы!) грозно и печально сверлил взглядом друга детства. – Я-то здесь, у вас, а вас все нет и нет. И днем нет, и ночью. И жена меня игнорирует, и товарищ мой совсем меня забросил. Как же все это понимать-то, а? Вы что, опять туда вместе с ней таскались?

– Вадик, оставь ты все это, ради бога, прекрати, – Мещерский со стоном повалился в кресло. Сидел, нахохлившись, в промокшей куртке, в грязных ботинках. – Тут такие дела, у меня голова кругом, а тебе все шутки.

– Это мне шутки?!

– Да подожди, не ори, – Мещерский отмахнулся. Посидел, помолчал обиженно, потом не выдержал и начал рассказывать другу детства все, что довелось ему увидеть и пережить в Лесном. – А ты еще спрашиваешь, откуда я, – закончил он с тоской. – Оттуда. Это, может, такая драма ужасная, такая трагедия для меня, а ты… В общем, заруби себе на носу: со мной можешь что угодно вытворять, а Катю сейчас дергать не смей. Ей не до тебя. То есть я хотел сказать, ни до кого сейчас. Она должна быть спокойна душой, чтобы… Одним словом, эти убийства – они уже просто всех достали, с ними надо что-то делать, кончать надо с ними. А просто так, дуриком ничего не закончишь. Тут думать надо, много думать. И мозги иметь светлые, разной ерундой не закомпостированные. А я… я что-то растерялся совсем в этой неразберихе. Мне и Салтыкова Ромку жалко, и за Лыковых сердце болит. И теток этих бедных жаль. Ведь какое это убийство, Вадик, ужас! Если бы ты только видел этот труп в грязи. Я ведь думал, что это… Аня, честное слово, насмерть перепугался.

– Ладно, успокойся, чего ты? Выпей пятьдесят грамм. – Кравченко молнией слетал на кухню, принес бутылку из холодильника (в квартире Мещерского он ориентировался прекрасно и вел себя по-хозяйски. Все здесь было ему хорошо знакомо. Холостяцкая квартира Мещерского издавна была местом, где отдыхала душа и велись нескончаемые застольные беседы под пиво с креветками на самые разные житейские темы). – Ты сам-то где бродил допоздна?

– Я Аню Лыкову искал и Ивана, – Мещерский глотнул «микстуры». – Думал, может, они все-таки дома. Может, у них телефон выключили… Только вот адрес я их забыл. Искал так, визуально. Вроде дом нашел, а номера квартиры не помню, хоть убей. Потом у них там еще код в подъезде. Так и не попал.

– Иван на Автозаводской живет. А улица… сейчас… улица Тюфелева Роща, кажется, зовется, – Кравченко снова блеснул своей памятью. – Эх ты, нытик, звякнул бы мне, я б подъехал, вместе б искали.

– Я не нытик. У меня аккумулятор сотового разрядился. Я вроде бы и окна их нашел. Только темно у них.

– Ты что думаешь – Лыков причастен к убийствам? – хмуро спросил Кравченко.

– Я не знаю, Вадик. Но я… у меня кошки скребут, кошки на душе. Я хочу выяснить, что видел там на дороге этот старик Захаров. Что стряслось с Аней. Где она сейчас. Где Иван. Там в Лесном новое убийство, а он как в воду канул.

– Ну хочешь, завтра я выберу время – съездим к ним домой или на работу к Анне подскочим?

– Ты хочешь мне помочь? Знаешь, Вадик, я-то сам справлюсь. Ты лучше жене своей помоги, понял? – Мещерский тяжело вздохнул. – Не осложняй ей жизнь этими своими мальмезонскими балетами.

– Ну это мы сами разберемся, без тебя, умника.

– Ты выбрал неудачное время, чтобы диктовать Кате свои порядки. Ей не диктовать сейчас надо, не противоречить. Ей надо помогать. И не словами, а делом. Делом! И тогда она сможет помочь нам.

– Кому это вам? Это оперу вашему, что ли, сдвинутому? – Кравченко повысил голос (всем было известно – Колосова он органически не переваривал).

– Нам – это мне, Салтыкову, Ане, Ивану… Всем, которые в Лесном сидят, от страха ночами трясутся. Там зло, понимаешь? Я это сегодня сам почувствовал – там зло. И я один не смогу справиться, потому что…

– Тебе просто сама мысль непереносима, что кто-то из твоих дражайших родственников может оказаться убийцей.

– Да, эта мысль для меня непереносима! А тебе, окажись ты на моем месте, она была бы переносима? И даже если это случится… я не хочу об этом думать, но даже если это произойдет, я хочу, чтобы Катя была там в этот момент со мной.

– А не слишком многого ты хочешь, а? – хмыкнул Кравченко.

Об этом ночном разговоре друзей детства Катя так никогда и не узнала. По правде говоря, ей было не до того: утром, едва она вошла в кабинет пресс-центра, она увидела Колосова.

– Здравствуй, дневник у тебя?

– Вот возьми, – Катя достала из сумки вещдок. – Я его прочла, Никита.

– Я уже переговорил с твоим начальником. Сказал, если мы это дело раскроем, бухнем весь материал как сенсацию в газеты ко дню розыска… Видишь, как мне врать приходится, ради того чтобы…

– Ради чего? – спросила Катя.

– Поедем со мной в Воздвиженское, – Никита ходил по кабинету, как тигр по клетке. – Мне необходимо, чтобы ты поехала со мной.

– Но Салтыков или кто-то еще могут увидеть меня вместе с тобой. Будет неловко…

– Не увидят. Я об этом позабочусь.

– Ладно, я не против. Я только несколько звонков сделаю в редакции, надо кое-что уточнить по нашим публикациям.

Он терпеливо ждал, пока она дозванивалась.

– Что-то, Никита, ты сегодня сам на себя не похож, – заметила Катя, когда они уже ехали. – Вообще, что ты собираешься делать в Воздвиженском?

– Еще раз допрошу Волкова и выпущу Изумрудова. Я позвонил Салтыкову, сказал, чтобы он к двенадцати часам приезжал в отделение милиции, забирал своего миньона.

– Ты так ему и сказал – миньона?

– А что? Он же почти француз, а это французское слово, из Дюма. Да ладно, черт с ними… Ты прочла дневник?

– Я же сказала – прочла.

– Ну? Что же ты молчишь, Катя?

– Я пока не буду проводить никаких параллелей.

– Никаких?

– До тех пор, пока ты еще раз не поговоришь с Салтыковым.

– О дневнике его прабабки?

– И не только. Ты мне до сих пор ничего не сказал ни об осмотре места, ни о самом убийстве, ни о результатах вскрытия. Я слушаю тебя, вся внимание.

Колосов рассказал ей то, что до этого уже рассказывал Мещерскому.

– Это все, что мы выяснили. Ну, Катя, ты мне так ничего и не скажешь? Вообще?

– Почему? Скажу. Вот интересно – к кому это Марина Ткач могла вот так сорваться по звонку спозаранку, без завтрака? – Катя словно примеряла про себя того, другого. – К Малявину могла, он был ей близок, хотя она его не очень-то и любила, как мне кажется. К Салтыкову точно могла. Им она, по-моему, активно интересовалась.

– К Волкову могла тоже, – добавил Никита. – Раз она купила у него за пятьсот зеленых этот сборник древних сказок, то… Он мог ей позвонить и сказать, что имеет еще что-то в этом роде – записки салтыковского прадеда, еще какую-нибудь «повесть временных лет». Вообще, я этого Волкова как-то из виду упустил непростительно. Дачник, врач-психиатр, арии вон все оперные слушает…

– Это были романсы, Никита.

– Все равно.

– Но Марине Ткач могли позвонить не только эти трое. Мог позвонить и кто-то от их имени. Приезжайте, мол, Салтыков желает вас видеть. Или – с вашим Малявиным на стройке несчастный случай приключился, или же… – Катя усмехнулась. – Ты обратил внимание, Никита, там в дневнике есть фраза: клад подаст знак, где его искать.

• Предыдущая
• 60/76
• Следующая