Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 24
- Предыдущая
- 24/92
- Следующая
И вот на тебе – попался на глаза Салтычихе (у того и на рынке имелись свои «вложения капитала»), понравился, чем-то угодил. И уже произведен в личники, а точнее, в домашние холуи: немного ученического карате, немного доморощенного массажа, пушка в кобуре, да…
– Заходи, Ваня, – Марсиянов широко распахнул дверь. – Будь как дома. Да не забывай, что в гостях.
В кабинете тоже было душно, оба окна были закрыты портьерами от солнца. Да еще и тесно: обеденный стол, стулья – все сдвинуто в угол. Салтычиха, раздетый до пояса, сидел на какой-то облезлой табуретке (явно принесенной из подсобки), уперев руки в колени. А над ним трудился Чжу Дэ в роли массажиста-надомника: разминал плечи, осторожно массировал шею, лопатки. Салтычиха сопел, но видно было, что это лечение ему приятно.
А Белогуров, переступив порог, замер: он впервые так близко увидел этого китайца. Говорили, что он привлекателен, но…
Парень был потрясающе красив. Хотя и невысокий, но пропорционально сложенный, мускулистый, гибкий, как кошка. У него были длинные волосы, перехваченные сзади золотым шнуром, – черные как вороново крыло, блестящие, смуглая оливковая кожа и совершеннейшая гармония черт – глаза, чувственный изгиб губ, мужественные очертания скул и подбородка, сильная шея… Он приветливо улыбнулся Белогурову, вытер испачканные массажным маслом руки, подвинул ему кресло.
– Здоровеньки булы, – Салтычиха усмехнулся, потом поморщился. – Шея болит – света белого, Вано, не вижу. Наверное, в машине продуло. Ехал, сигаретку смолил, думал, вот она, зараза, и… Сквозняк…
– Шарфом завяжи шерстяным. – Еще когда был жив отец, они перешли с Салтычихой на «ты» – «вы» в отношениях со своими тот, кажется, вообще не воспринимал. Однако знаки подобострастного уважения любил. И приходилось ломать голову, как бы в разговоре это самое «тыканье» не показалось ему нарочито фамильярным и вызывающим.
– Вот и говорю, Вано, ехал вчера из Звенигорода, – (там у Салтычихи был загородный дом, где жила его сестра с двумя дочерьми), – думал, размышлял… Про тебя, Вано, кстати, мысли мои были. Все прикидывал, кумекал… – Салтычиха кашлянул. Чжу Дэ накинул ему на плечи неизвестно откуда взявшийся в этом ресторанном кабинете банный халат. Салтычиха сейчас, как никогда, был похож на престарелого бульдога, которого душит слишком строгий ошейник.
– Обо мне думал-прикидывал, дядя Вася? Чем же я такое пристальное внимание заслужил? – нарочито небрежно осведомился Белогуров, уже зная, что ответит его собеседник.
– Ну-ка, Пекин, – Салтычиха звал китайца так по-домашнему, не утруждая себя тем, чтобы выговорить его настоящее имя, – поди скажи, чтоб пожрать нам чего-нибудь сюда принесли. И молока холодного пусть…
– Холодное сейчас тебе нельзя, – китаец скользнул к двери, – лучше чаю с медом, с айвой.
– Мне – только не чай, – криво усмехнулся Белогуров.
– Обойдется он, – Салтычиха махнул китайцу, и тот скрылся за дверью. – Пьешь ты, Ваня, последнее время, как буденновский конь. Себя не бережешь. Глянь, глянь, кому говорю, в зеркало – морда серая, мешки под глазами. Сопьешься – никто ведь не пожалеет, кроме меня. С чего злоупотребляешь, не пойму… Деньги, что ли, не знаешь уже куда девать?
Белогуров молчал.
– Мда-а… Тратишь много чересчур. – Салтычиха плотнее укутался в халат. – Квартира эта – скромнее не мог, что ль? Девчонка-пигалица… Ну, это не мои дела – тебе жить. Смотри только, как бы в историю не вляпаться… И эти два твоих… Ну, Егор парень дельный, а этот его дармоед-братец… Ведь ты и его, инвалида, содержишь?
– Я Егору плачу за…
– Дармоед в твоем доме живет, твой хлеб ест.
– Он… Да Женька нужен нам.
– Для чего это? Он же придурок дефективный.
– Он… он помогает Егору. И потом они так друг к другу привязаны…
– Альтруист ты, Вано, выходит, – Салтычиха прищурился. – Но и дурак. А дураку только в сказках – счастье. А я вот вчера думал про то, что кончать мне надо с тобой… Канитель.
Белогуров смотрел в пол.
– Дело твое бесперспективное. – Салтычиха изрекал все это тихо и печально, но неумолимо. – Сколько лет валандаешься, а пользы мне от тебя, Вано, никакой, так что…
– Что? – Белогуров вскинул голову.
– Все. Долги пора возвращать, Вано. Все, что должен заплатить за тот год и не уплатил, все, что за этот, и еще ссуда моя тебе на хату, плюс… Ну, посчитаем в общем. А галерею, богадельню эту твою, я на хрен закрываю. Если что продашь до августа – то ладно. А с осени…
– Подожди… дядя Вася, я… я прошу тебя. – Белогуров даже встал – руки по швам, и стоял, как школьник у доски перед учителем, как первогодка-призывник перед старшиной-людоедом. – Мы же только весной с тобой обсуждали…
– А сколько вещей ты продал с весны? – Полотно Бакста.
– Одну штуку? – Салтычиха считал картины, как и тушки цыплят, и кожаные куртки, и коробки с парфюмерией, и обувь, исключительно на штуки.
– Ну, и эти вещи, ну, ты знаешь, о чем я…
– Последний заказ Павловский для тебя не исполнил.
«Откуда-то уже знает, – тоскливо подумал Белогуров. – Наверняка от этой сволочи – Павловского!»
– Ну и? – Салтычиха глядел выжидательно снизу вверх. – Ты сядь, Вано. Такие дела за столом делаются, в мягких креслах. На паскудных картинках этих твоих, хоть они и раритеты и денег стоят, капитала не наживешь. Торговля твоя для меня сейчас – убытки сплошные. Народу сейчас не до картинок ваших, не до ваз, не до тарелок щербатых с царскими вензелями – жратву да одежу вон покупают, а не Третьяковку твою… Тьфу им сейчас на Третьяковку-то… И эта ваша «Галерея Четырех» хромых и нищих у-бы-то-чна. Да ты и сам это знаешь. Так что я, пока не поздно, из проигрышной этой лотереи намерен выйти. И незамедлительно, так что…
– Но я сделку заключил! Два месяца назад. Вещь на заказ. Мне уже уплатили половину суммы, я… Если ты сейчас заставишь меня все свернуть, если выбросишь с Гранатового – вся договоренность сорвется и… – Белогуров снова сел. Салтычиха обратил внимание, как он судорожно стиснул худые пальцы – они дрожали.
– Почему я ничего не знаю? – хмуро спросил он. – Что за вещь?
– Амулет… Начало двадцатого века. Редчайшее изделие… Амулет… ТСАНТСА. Это по нашим прежним каналам из Сингапура… Один уже привезли. Но заказали второй. Такой же. Я звонил в агентство Табаяки в Гонконге, уже о комиссионных договорился, – Белогуров говорил быстро, страстно. – Если сейчас ты заставишь меня закрыть дело, то… Все насмарку пойдет. А цена за эту вещь…
– Сколько? – коротко спросил Салтычиха.
– Сто. И за вторую – столько же.
Салтычиха присвистнул.
– Из носорожьего рога амулет, что ль? – хмыкнул он. – Колдовать, что ль, кто за такие бабки намылился… не иначе как импотент какой раскошелился, носорожье-то как раз для этого дела… Из Сингапура, говоришь?
– Место изготовления – Малайзия, начало двадцатого века, приблизительно шестнадцатый-двадцатый годы. Редчайшее изделие. Но это не рог носорога.
– Единорога, значит, – Салтычиха колебался. – Сто кусков, мать честная… Ну, ты больше моего в этих раритетах сечешь… Говоришь, значит, стоящая вещь?
– Очень редкая. На мировых аукционах ее цена колеблется в зависимости от качества выделки и материала от ста тысяч до полумиллиона. – Белогуров сейчас смотрел в окно – рукой отодвинул пыльные гардины: на небе полыхал самый прекрасный из когда-либо виденных им летних закатов. Небо переливалось всеми цветами радуги от фиолетового до золотисто-алого и от розового до нежно-салатового.
– А кто платит? Кто заказывает? – Салтычиха все еще щурился: он верил и не верил собеседнику. И правда, чудно: дела в галерее на ладан дышат, одни убытки сплошные, ни одной картины не продано с марта, а тут – такая сделка…
– Михайленко. Сын.
Услыхав фамилию заказчика, Салтычиха и сам тяжело поднялся, подошел к окну, еще дальше отодвинул гардины.
– Видел его я тут как-то в одном гадюшнике, – тихо сообщил он. – Ходить-то после того раза он теперь вряд ли будет, и протезы там не к чему присобачить даже, на коляске везли… И на морду без слез не взглянешь. Не врешь ты. Точно, вернулся он из этой своей Швейцарии, отвалялся по больницам-то, домой пацана потянуло… Только он ведь того, – Салтычиха постучал пальцем по виску. – Слухи… Говорят, сдвиг у него – хоть и лечили его там… Да с такого дела сдвинешься… Сто кусков, говоришь, дает? За каждую штуку?
- Предыдущая
- 24/92
- Следующая
