Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 56
- Предыдущая
- 56/92
- Следующая
Но дело-то все в том, дорогие мои, что я, Я – ИВАН БЕЛОГУРОВ – ваш земляк, ваш друг и брат во Христе, в которого, страдающего и распятого, ни я, ни вы уже, наверное, и не в состоянии поверить, я… нормальней вас всех. Я – НЕ СУМАСШЕДШИЙ. Вот в чем вся загвоздочка-то… А эта безделушка в футляре, что у меня за спиной, – не сувенир для полоумного психопата, а… ВЕЩЬ, за которую мне платят деньги. Очень большие деньги. Но хотя это и так, это – последняя вещь, последний предмет антиквариата особого сорта, который я продал в своей жизни. В этом я поклялся там, на берегу, когда мог умереть и не умер: ЭТА ВЕЩЬ – ПОСЛЕДНЯЯ.
Белогуров включил магнитолу. Радио «Петербург» передавало вальс «Голубой Дунай». Музыка, музыка, музыка…
Этот же самый вальс звучал и на Ленинградском вокзале. Его играл в тот вечер у летнего кафе бродяга-гармонист – грязный, пьяный, опустившийся бомж, гармошка которого пыталась веселиться, но вместо этого хрипела, словно в последнем градусе чахотки. За липким пластмассовым столиком Белогуров ожидал Володимира – тот позвонил ему и назначил «стрелку» на девять вечера.
Белогуров вспоминал настороженное выражение лица того самого оперативника – Колосов его фамилия. Они ожидали этого важного звонка в его кабинете на бывшей улице Белинского. Белогуров понимал, что этот Колосов и его сотрудники решили воспользоваться им как подсадной уткой в этой своей операции по захвату. (Господи, знали бы они…) Володимир, услышав в трубку, что Белогуров согласен купить иконы, как и в прошлый раз, назначил встречу на Ленинградском вокзале. Они (Белогуров знал, что его прикрывают, но засечь, кто именно его «крыша» из угрозыска в волнующейся и галдящей толпе пассажиров, естественно, не мог) прождали более сорока минут. Белогуров уже думал, что церковный вор кинул их, заподозрив что-то. А гармошка все наяривала… За соседним столиком какой-то пропойца в тельняшке с ожесточением обгладывал копченую «ножку Буша». Обсосал со смаком куриные кости, плеснул себе пивка в пластмассовый стакашек, осушил единым духом, подавился от жадности, откашлялся, отдышался, а потом с тем же смаком харкнул прямо в картонную тарелку, из которой только что ел. Жирный плевок – шлеп… Белогуров ощутил, что его вот-вот вырвет… – Приветик. Ждешь меня – ну и лады. Деньжата привез? – Володимир – он вынырнул откуда-то из здания билетных касс – покачивался с каблука на носок. – Как договорились, значит? Ну, пойдем. Да не дрейфь. У меня точно, как в аптеке.
Дальнейшее было как в тумане: стоянка, машина. Володимир достал из багажника сумку, расстегнул «молнию», показав – вот иконы, те самые. Без обмана. Я с тобой, приятель, честен, а ты… В следующую секунду ему уже крутили руки два качка, а тот мент Колосов, появившийся откуда-то, сказал… Но Белогуров не помнил его слов – торжествовал он, что же еще? Взяли они этого придурка теплым, с крадеными вещами в руках, да еще и всю сцену задержания на видео засняли, как потом сами хвалились в машине. Белогуров запомнил фразу, брошенную ему Володимиром, на запястьях которого уже защелкнулись наручники:
– Продажная шкура… На моем горбу в рай хочешь, гнида, въехать? Не получится!
У Белогурова в тот миг появилось странное ощущение: все вниз и вниз, словно камень, сорвавшийся с горы, все быстрее и быстрее… И визжала, наяривала, веселя вокзальную публику, та полудохлая гармошка. Мысль мелькнула: «А ведь Егор-то был прав. Для чего я все это затеял? Ведь это и точно – все равно как самому в пасть ко льву… Неужели тянет?!»
И сегодня, когда он спустился в подвал, где Чучельник (его так и распирало от гордости) торжественно продемонстрировал ему готовую ВЕЩЬ, у Белогурова появилось то же самое ощущение. Все утомительные трудоемкие операции по «доводке исходного материала до кондиции» – с просушиванием в установке для искусственного загара – были закончены. Последний раскаленный шар-болванка (один из самых маленьких по размеру) извлечен наружу. Смазка из дубильных квасцов и фруктового джема смыта красным вином. Шов на коже в затылочной части под волосами «изделия», значительно уменьшившегося в размерах, аккуратно зашит. Волосы (к счастью, они не потеряли своего блеска) осторожно вымыты мягким шампунем и просушены феном. Шелковая нить, некогда намертво стянувшая губы – это была одна из первых ступеней работы Чучельника – вспорота: в ротовую полость «изделия» Чучельник «согласно предписания» положил кусочек камфары и кожуру граната (вещества, богатые танином). И снова шелковой ниткой при помощи специальной скорняжной иглы зашил губы, некогда принадлежавшие китайцу Пекину, губы, осыпавшие кого-то поцелуями, а кого-то угрозами и ругательствами, а потом однажды до крови прикушенные от нестерпимой боли…
Вещь была уже водружена на специальную деревянную подставку. Такие подставки, как и футляры-шкатулки – изделия резчиков по дереву с островов Ява и Бали, а также отрезы синего и пурпурного шелка, в которые завертывалась ВЕЩЬ, Белогуров закупал оптом в антикварных лавках Сингапура и Гонконга. Искал самые старые изделия – 10–20-х годов. Ибо хорошо отполированное старое дерево «аксессуаров» создавало для ВЕЩИ особую неповторимую атмосферу.
Когда Чучельник под неусыпным надзором Егора продемонстрировал изделие во всей его противоестественной и чудовищной красе, Белогуров долго разглядывал эту, пожалуй, ни с чем более в мире не сравнимую вещь. Он вглядывался в черты, когда-то бывшие чертами Пекина и… не узнавал его. И дело было даже не в малых, парадоксально малых по сравнению с «исходным материалом» размерах. Нет, ЭТА ВЕЩЬ, пройдя через руки Чучельника, теперь вообще мало была похожа на нечто, принадлежавшее некогда человеку, живому существу. Это была причудливая, пугающая, отвратительная и одновременно… неимоверно изящная (Белогуров и сам сознавал чудовищность такого сравнения) игрушка. Воплощение, быть может, бредовой, а может, и не такой уж и бредовой игры чьей-то фантазии – вывихнутой, изощренной, больной. Да, так и казалось на первый взгляд, однако…
Белогуров протянул руку и погладил мягкие черные волосы. Он все хотел себе представить Феликса рядом с этой вещью. Ведь теперь у него их две, под пару… Вот тогда-то это ощущение – все вниз и вниз, словно камень, катящийся под гору, все быстрее и быстрее – снова вернулось. А с ним пришла и знакомая сосущая душу жажда: сейчас бы напиться так, чтобы ни о чем уже не думать…
– Я старался, Иван. – Чучельник за его спиной (он не сводил очарованного взгляда с ВЕЩИ) впервые за много месяцев назвал его по имени. Прежде он вообще никак к Белогурову не обращался. – Я очень, очень старался. Какая красивая… Тсантса. Я так хотел, чтобы на этот раз все получилось. Так старался… Я – молодец?
– Ты… – Белогуров почувствовал, что горло у него перехватило. – Егор, упакуй ее осторожно. Отнеси в машину. Пора ехать.
Чучельнику он в глаза не смотрел. Лишь улыбнулся ему бледно. Точнее, попытался. Но не получилось.
– Деньги привезешь и… Слушай, Ванька, что я тебе сейчас скажу, – Егор стоял выпрямившись, расставив длинные ноги, – насчет Салтычихи… Те пятьдесят кусков мы ему отдали. Ладно, надавил – мы поплыли. Но насчет остального… Да пошел он знаешь куда? Баста! С этих денег – ни копейки он у меня не увидит. Мне это надоело, понял? Это самое. Он мне надоел, этот старый педераст! Не можешь сам жестко с ним поговорить, расставить раз и навсегда все точки, трусишь – давай я с ним сам встречусь. За те его чертовы инвестиции мы с ним с лихвой расплатились. За квартиру твою – ты у него деньги брал, не мы с Женькой, – расплатишься из своей доли. А остальное – те двадцать пять процентов от прибыли, что он из нас выбивает… да пошел он!.. Ограбиловка чертова. Так и заяви ему: мы эти двадцать пять платить отказываемся! А будет настаивать… – Егор жестом каратиста рубанул воздух.
Белогуров слушал молча. С тех пор как они в этом подвале прикончили телохранителя «дяди Васи» и сделали из него то, что теперь лежало в изящной резной шкатулке мастеров с далекого острова Бали, и это так безнаказанно сошло им с рук (за все долгие недели, прошедшие со дня смерти Чжу Дэ, Салтычиха ни разу не позвонил, не напомнил о себе, а Белогуров, естественно, не желал нарываться и тоже выжидал), Егор не раз уже позволял себе высказывания в адрес их «благодетеля» в таком вот крайне мятежном тоне. Со смертью китайца в Дивиторском словно плотина прорвалась. В его взгляде, когда он говорил о деньгах, о Салтычихе, о том, что эта ВЕЩЬ наконец-то последняя – они наконец-то развязались со всем этим чертовым кошмаром, читались самые противоречивые чувства: злоба и надежда, алчность и отчаянная удаль, страх и ярость, облегчение, что «все позади» и вместе с тем некое тайное сожаление по этому же самому поводу: все позади… уже?
- Предыдущая
- 56/92
- Следующая
