Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 82

• Предыдущая
• 82/92
• Следующая

Неожиданно для себя Белогуров зашел в нее. Служба уже кончалась: молодой священник слабым голосом читал горстке прихожан невнятную проповедь.

Белогуров остановился посреди церкви и… Запах воска и ладана, потрескивание свечек, бормотание старух… Зачем он сюда пришел? Для чего? И здесь, в этих стенах, как и там, в милиции, он ровным счетом ничего не oщущал. Пустота и апатия – и все. А в церкви только душно и скучно. И язык пастыря беден и косноязычен.

Белогуров подошел к монашке, продававшей иконки, свечки и книги. Купил толстую желтую свечу. Когда ставил ее перед какой-то темной иконой в углу, специально вызвал в себе те, запретные воспоминания: белое, перекошенное болью лицо Пекина, Якин, кувырком летящий вниз по лестнице… СТРАХА В ДУШЕ ПО-ПРЕЖНЕМУ НЕ БЫЛО. Белогуров старательно зажег свечку от соседней. Икона была доморощенного примитивного письма: девятнадцатый век, один из немногих, породил на Руси бесталанных иконописцев. И опять та же тема: «Страшный суд». Грешники, праведники – и все с одинаковыми лицами, тупыми, равнодушными, покорными – бедное, бедное Божье стадо. Вокруг одного центрального персонажа витали в воздухе некие двое: один с белыми мохнатыми крылами и сусальным нимбом, другой с черными крылами и темным, искаженным гримасой ликом. Ангел и Демон. Персонаж на иконе смотрел на обоих со стоическим равнодушием и… брезгливостью! Эта черно-белая парочка ему, видно, успела порядком надоесть.

Белогуров повернулся к иконе спиной. И здесь свой кич. Ему, как всегда по вечерам, захотелось (мучительно, непреодолимо) выпить. Где-то тут поблизости был бар…

Уже выходя из церкви, оглянулся с порога. Его свечка послушно горела, не освещая, однако, темной иконы. Итак, мораль этого церковного кича стара как мир: у каждого грешника есть свой ангел и свой демон и… Тут Белогуров подумал о Лекс: это именно ее папаша – тот запойный гатчинский реставратор Огуреев – называл «ангел мой»…

Над церковной колокольней занимался тихий закат. Лето было в самом зените. Белогуров быстрым шагом направился к машине. В голове царили легкость и пустота. И еще было ощущение покоя. И конечно, хотелось выпить… И никаких там угрызений совести, никакого тоскливого страха, щемящего сердца, никакого гнета воспоминаний, никакой боли – словом, НИЧЕГО, АБСОЛЮТНАЯ ПУСТОТА.

ТАКИМ Белогуров себе нравился больше. Он вспомнил то выражение брезгливости в глазах Чучельника. Ничего, ничего, еще поглядим! Придет время, и Создание поймет раз и навсегда, кто его настоящий хозяин и господин.

Коллекционер Максим Платонович раздумывал недолго. Однако Белогурову такая парадоксальная переменчивость намерений не показалась странной. Люди есть люди: сказав категоричнейшее «нет, никогда», сто раз поклявшись в этом своем гордом отказе, они тем не менее через минуту говорят: «Да, да, да, я согласен».

Коллекционер позвонил в галерею в девять утра. Белогуров терпеливо слушал его старческий кашель. Суть последующей беседы сводилась к тому, что «я, Ванечка, вчера вечером после вашего ухода долго думал, заново смотрел эту вещь. Григорьев великолепен и оригинален во всем, конечно, но… Даже если я завещаю альбом вместе со всем моим собранием музею, в силу целого ряда объективных причин – из-за своего содержания вещь эта вряд ли будет выставлена в основной экспозиции, а скорей всего попадет в запасники. А я бы не хотел, чтобы вещь, столь для меня дорогая, пылилась вдали от глаз поклонников творчества Григорьева. Ну, вы понимаете меня, Ванечка, в моем возрасте трудно решиться с чем-то расстаться, однако… Вы сказали, возможно… Одним словом… Я, конечно, еще окончательно ничего не решил, но вы предложили сами… предложили мне встретиться с покупателями у вас и обсудить не спеша…»

«Покупатель очень богатый человек, – сказал Белогуров, – с ним можно договориться о вполне приемлемой цене. И зачем откладывать в таком случае? Максим Платонович, вы можете встретиться с представителями покупателя прямо сегодня. У них, правда, есть одно условие. Они желали бы сначала убедиться, что это действительно то, что им нужно. Подлинник, а не кот, извините, в мешке».

«Я должен буду захватить альбом с собой? Это совершенно исключено!» – всполошился собиратель. И Белогуров понял: нажимать на старика нельзя, иначе… Он тут же постарался убедить его, что, возможно, «только из уважения к вам, конечно», сумеет договориться, чтобы первая встреча с клиентами произошла «по вашему, а не по их сценарию». Самого его, однако, такой оборот дела не устраивал: нет альбома Григорьева, нет и комиссионных. Пустыми разговорами сыт не будешь, но… Профессиональный опыт подсказывал: начнешь ломать ситуацию через колено, торопиться – вообще сорвешь сделку. А это будет прескверно. Честно говоря, в глубине души ему было наплевать, купят ли этот альбом, нет ли… Но царившую в душе пустоту надо было хоть чем-то заполнить. Хотя бы видимостью какой-то деятельности. Если бы эта единственная за последний месяц легальная сделка сорвалась, что ж, ему бы осталось одно: сидеть у себя в кабинете или гостиной, глушить коньяк стакан за стаканом, избегать взгляда Лекс, бесцельно слонявшейся по дому, да прислушиваться каждую секунду – не поднялся ли Чучельник из своей ПРЕИСПОДНЕЙ.

Находиться в доме, когда в подвале шла «самая работа», Белогуров уже просто не мог физически. А поэтому… Эта сделка с альбомом при всей ее призрачности, ненадежности и невыгодности казалась якорем, на который можно встать, пока не стихнет над твоими мачтами порыв нового урагана. Сразу же после разговора с коллекционером Белогуров набрал номер телефона, оставленного ему телохранителем Чугунова – тем нагловатым, самоуверенным типом по фамилии Кравченко. Трубку взяли – и снова тот хрипловато-ленивый баритон, на этот раз и усталый, и какой-то раздраженный.

А спустя четверть часа телефон зазвонил и у Кати. Она была на работе: в следственном управлении ей обещали интересный материал по делу о незаконной продаже квартир. Следователь сказал, что, как только немного освободится, позвонит в пресс-центр и они смогут обсудить подробности этого уже направленного в суд уголовного дела.

Звонил, однако, не следователь, а Кравченко. Звонил из Центральной клинической больницы: ночью его работодателю Чугунову стало настолько худо, что его-таки вынуждены были срочно госпитализировать. Кравченко был краток: «Объявился твой антиквар, Катька. Только что. Говорит, нашел продавца, он согласен встретиться с нами – ну как с представителями покупателя. Вроде говорит, какой-то божий старикан. Деньги, наверное, нужны, вот он антиквариат фамильный и сбывает помаленьку. Ты не перебивай меня, а слушай! Тут вот какое дело… Встречаться он нам предлагает сегодня в три часа дня. Предварительно мы должны ему перезвонить. Записывай номер, а то я забуду. Да, да, другой телефон! Но дело-то все в том, что я из больницы отлучиться никак не смогу. Ты вот что, ты ему, этому антикварному хмырю, позвони где-нибудь в половине третьего сама. Скажи, что, мол, обстоятельства изменились. Пусть перенесет встречу на завтра на любой час. Ну кто же знал, что с Чучелом так будет? Что я могу? Допился наш старый дурак – в реанимации вон теперь. Я с женой, со старухой его сижу, она в истерике! Врача ждем лечащего – что скажет… И… и знаешь что, Катька? Хрен с ним пока, с этим Иваном Белогуровым. Не звони никуда. Слышишь меня? Объявится сам во второй раз – я с ним лично все улажу. Отложим всю эту лабуду, а? А сейчас, ей-богу, Катя, мне не до этих твоих детективных игрушек!»

Кравченко (что с ним бывало очень редко) сильно волновался. Катя, как могла, постаралась его успокоить: я все сама улажу. Встречу с Белогуровым и продавцом альбома лучше действительно отложить. Сейчас не время для такой лживой инсценировки. Она чувствовала: Кравченко сам не свой из-за Чугунова. Вот ведь парадокс! Если его послушать – он своего работодателя в грош не ставит: и Чучело-то он, и пьяница запойный, и тупой, и серый, и хамский, и лимитчик-то несчастный… Но вот стряслась беда и… Где все эти презрительные обличения? Правда, Вадька, при всей своей дерзости, зла от старика не видел – одно лишь добро. У Чугунова своих детей нет. И это, как он не раз признавался Вадьке, горе всей его жизни. А когда столько лет рядом с тобой твой личный персональный телохранитель, твой личник – молодой парень, годный тебе в сыновья, то…

• Предыдущая
• 82/92
• Следующая