Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 18

• Предыдущая
• 18/107
• Следующая

– Нам сказали, что Андрея в Италии принимали как нового Морески, – осторожно заметил Мещерский.

– Да, он имел определенный успех. Но не забывайте: Андрюша пел в концертах Марины. Вместе с Мариной, той, которую в Италии критики называют La Divina – Божественная. А таким титулом могли похвастаться лишь титаны – Мария Каллас, Джоан Сазерленд, Патти, Фаринелли. На вечере в Римской опере присутствовал папский двор, сам Берлускони был. Море цветов, овации. Марина специально для премьера спела арию Далилы, и театр едва не обрушился от восторга. Ах, если бы вы только видели! Я плакала как ребенок! А потом они с Андреем спели арию Оберона из «Сна в летнюю ночь». Что тут началось!

– Дуэтом пели? – поинтересовался Мещерский.

Майя Тихоновна снисходительно улыбнулась.

– Эту партию обычно поет меццо-сопрано, но написана она Бриттеном для редчайшего мужского голоса. И когда в концерте публика имеет счастье сравнить оба исполнения – мужское и женское, – сами понимаете: знатоков хлебом не корми, дай послушать. Впрочем, у нас в этом мало кто толк понимает. Это забава для тонких ушей. В Италии их, видимо, больше.

– Мы поняли, что на такие голоса, каким обладал Шипов, сейчас в мире мода, – заметил Кравченко.

– Вы правильно поняли. Сейчас идет определенная волна – воскрешается музыка барокко. А к моде все прилагается: успех, известность, деньги, первоклассные постановки, интерес публики. Недавно одного нашего русского сопрано пригласили на юбилей принца Эдинбургского – сами понимаете, каков уровень, – Майя Тихоновна горделиво вздернула подбородок, словно это она спела в Букингемском дворце. – Андрея тоже ждало яркое будущее, с его-то голосовыми данными… И если бы только не… Господи, вот горе-то! Какое горе!

– А вы давно знакомы с Мариной Ивановной? – сочувственно полюбопытствовал Кравченко.

– Пятнадцать лет без малого. Сейчас, после смерти моего мужа, мы даже ближе, чем когда-либо.

– Ваш муж был тоже музыкант?

– Мой муж был скряга, скандалист, пьяница, но… поверьте, юноши, на слово – фантастический жеребец. Я ему все, подлецу, за это прощала. Все – до капельки. Влюблена была как кошка до самой последней минутки. Бегала за ним – от всех его бесчисленных шлюшек отрывала чуть ли не силой. Словом, не давала покоя, как вон наша Лиска Князю Таврическому не дает.

– Таврическому?

– Это мы Гришу так зовем между собой по-домашнему, – Майя Тихоновна покосилась на дверь – после приготовления кофе Зверев ушел из столовой, захватив с собой несколько сандвичей на тарелке. – Как Потемкина. Хорош собака. И с годами только лучше делается. С мужчинами так бывает. У них ведь разница с Мариной восемь лет, а ему больше тридцати девяти не дашь, правда?

– А у него есть семья?

– Они с Мариной одного поля ягоды: браки, браки, детей вот только что-то не видно. Он и сейчас с какой-то живет. Какая по счету, сказать затрудняюсь. Но значительно его моложе – девочка прямо совсем: вроде журналистка, а может, и путанка какая. Только недолго ей им владеть. Мы с Шурой думали, что здесь уж на этот раз у наших все сладится и… Впрочем, вам это, юноши, наверное, неинтересно.

Мещерский чуть было не воскликнул: «Напротив, продолжайте!» – но вовремя прикусил язык: торопиться выведывать сплетни не следовало. Всему свой час.

– А с похоронами как же теперь быть? – Майя Тихоновна недоуменно воззрилась на собеседников. – Агахан, естественно, обо всем договорится, уже в Москву нашему агенту звонил и юристу. Только ведь они, ну, милиция, теперь все волокитить, наверное, будут?

– Да, действительно, по делам об убийствах тела родственникам возвращать не торопятся, – поддакнул Кравченко. – Они еще судебно-медицинскую экспертизу проводить должны.

– А разве там, на месте, ее не провели?

– Нет, что вы. Это дело долгое и кропотливое.

– А я думала все. И что же, вскрывать его будут?

– Обязательно.

– А если Марина не позволит?

– Ее разрешения никто, Майя Тихоновна, и спрашивать не будет. По таким делам вскрытие обязательно. Закон диктует.

– Закон-закон! У нас все вроде закон, а поглядишь… Она переживать будет. Очень.

– Что поделаешь.

– Сереженька, Вадим, а нельзя как-нибудь повлиять, а? Ну, чтобы не было этого вскрытия. Ведь и так ясно. Они же даже знают, кто убийца. Ведь ищут же его, психа-то, а? – Глаза Майи Тихоновны сверкнули остро, точно у сороки, нацелившейся на бутылочный осколок. – Ищут илине ищут?

– Ищут, сказали.

– Тогда зачем издеваться над останками? Может, взятку дать?

– За что, Майя Тихоновна? – усмехнулся Кравченко.

– Ну, чтоб оставили его в покое, дали бы возможность похоронить как положено, по-христиански.

– Давай не давай, а все равно вскрытие будет. Этого не избежать.

– Никак?

– Увы.

– Ой, горе-горе. – Она встала из-за стола и направилась в гостиную.

Приятели последовали за ней. Там Майя Тихоновна включила телевизор, где шли очередные утренние «Новости».

– Вы заметили, какие сейчас злобные дикторы? – сказала она чуть погодя. – Прямо так и ест тебя глазами, словно ненавидит. Точно злейший враг ты ему. И по всем программам так, хоть передачи никакие не смотри. Ну, если вы политические противники, то и грызитесь меж собой по-тихому. А зрители-то тут при чем? А то прямо яд какой-то каждый день впитываешь. Словно анчар в твоей комнате распустился – прямо дышать нечем становится.

– Дышать? – Мещерский вдруг нахмурился. – Вам трудно дышать? Отчего?

– Да от ненависти, я же говорю. Аромат зла. Форменный анчар, Сереженька.

– Да, да, анчар, – Мещерский кивнул и встретился взглядом с Кравченко.

Тот стоял у окна, смотрел на озеро и теперь обернулся.

– Прогуляться не хочешь? – спросил он.

– Пойдем.

– Идите, идите. Если этот ваш знакомый из милиции приедет, сообщите нам: что, как. Этот молодой человек с родинкой, похожий на графа Альмавиву,[1] вчера мне клятвенно обещал, что сегодня непременно заглянет. – Майя Тихоновна переключила телевизор на третий канал, где шел любовный сериал, и убавила звук. – На озере сейчас рай. А «дома наши печальны». Что ж – божья воля. Надо терпеть.

Прогулялись они не дальше, чем за угол дома. Там на лужайке, обсаженной туями, среди густо разросшихся кустов сирени под полосатым тентом полукругом стояли плетеные кресла, низкий столик и два уютнейших дивана-качелей, обтянутых фиолетовой тканью. Диваны казались такими мягкими, покойными. И качаться на них в солнечный день, прислушиваясь к шелесту листвы и пению птиц, было, вероятно, весьма приятно. Кравченко плюхнулся на диван. Тот заскрипел, алюминиевые опоры его дрогнули, подались. Кравченко уперся каблуками в землю.

– Ну и что скажешь?

Мещерский придвинул плетеное кресло так, чтобы сесть в тени тента.

– А что я могу сказать тебе, Вадя?

– Метко ее братца тут окрестили: Князь Таврический – и вправду ведет он себя соответственно.

– Я б его окрестил Павлин Таврический.

– А кстати, Павлин Иваныч весьма бесцеремонно пытался нас растормошить. Но и сам разоткровенничался – насколько искренне только вот. Но факт сам по себе примечательный. Посчитал, что мы знаем о происшедшем больше остальных. Наивный малый, а?

– Если отбросить кое-какие обстоятельства, мы с тобой, Вадя, действительно знаем об убийстве Шипова несколько больше других. Мы ведь, в конце концов, созерцали место происшествия.

– А ты думаешь, никто из этих, – Кравченко кивнул на дом, – не созерцал до нас места происшествия?

Мещерский молчал.

– Итак, основных версий может быть только две, – продолжил Кравченко, покачиваясь на диване. – Либо Шипова пришиб беженец из дурдома, либо с ним покончил кто-то из тех, кто вот уже третьи сутки подряд желает нам доброго утра за завтраком. Тебе какая версия больше нравится? Молчишь. А ведь это я логически развиваю твой эмоциональный ночной возглас: «Я так и знал, что-то случится». Вот и случилось.

• Предыдущая
• 18/107
• Следующая