Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 43
- Предыдущая
- 43/107
- Следующая
– Ничего. Андрей сказал, что ему надо о чем-то переговорить с женой, что-то насчет отъезда…
– Отъезда? Это что-то новенькое. Он собрался уезжать?
– Не знаю, н-нет вроде бы… Но слово это самое было, я его помню. И он поднялся наверх к Марине. А я ждал его в саду. Потом минут через пятнадцать он спустился и сказал, что с ремонтом лодки, наверное, сегодня не получится: «Не надо начинать что-то хорошее в такой день» – так он сказал. Я еще предложил: «Давай я один там все налажу – это же несложно, новый мотор поставить, а то все лодку ждут кататься и…» А он сказал: «Без меня не трогай». И ушел.
– И куда же?
– Откуда я знаю? Я сидел в саду, а он пошел за дом, кажется. Там у нас тоже есть где позагорать, туда, наверное.
– А ты, парень, пошел следом. Так?
– Да нет же! За ним Петька пошел, а я остался. – Корсаков снова отбросил со лба упавшую челку. – Зачем мне было идти за ним, если мы не собирались на озеро? За ним пошел Пит. Да вы его спросите!
– Спрошу. Гражданина Новлянского Петра Станиславовича допросят в прокуратуре как свидетеля. Пока же мы говорим с вами, Дмитрий Анатольевич. – Сидоров откинулся на спинку стула. – Господин Корсаков. Вольно ж всяких брандахлыстов господами именовать, а? Что глядишь, взглядом меня насквозь прожигаешь? Думал, я эти твои сказки венского леса тут намерен и дальше слушать? Лодочный мотор, завтрак, пришел-ушел… Нет, ты вот что лучше мне скажи, Димочка, пока я этот вот документик не заполнил: Шипов знал, что ты спал с его женой? Знал, ну?!
Корсаков вскочил точно ужаленный. Его массивная фигура нависла над опером. Еще минута, и, казалось, он обрушит на голову своего мучителя ветхий стул.
– Сядь! – Сидоров и бровью не повел. – Кому сказал! Распрыгался, пианист. Руки побереги – еще пригодятся на рояле-то бренчать.
– Вы… вы мне омерзительны. Вот что. – Корсаков сел на стул.
– А ты что ж, и вправду думал, что ваши про твои амурные художества молчать станут? – Сидоров цинично усмехнулся. – Мне еще тогда про тебя все выложили. Усек?
– Кто?
– Кто? А ты догадайся. Ну, я жду – ответа жду. Шипов знал про твои прежние отношения со Зверевой? Про вашесожительство?
– А вы у него спросите!
– Не надо мне дерзить, Димочка. И вообще, не дерзить тебе надо, а глубоко задуматься, крепко.
– Над чем? – Корсаков уже взял себя в руки, даже вроде трясти его стало меньше.
– Ну как же, жил ты с такой шикарной женщиной припеваючи. Потом получил под зад коленом, а она наследство оформила и вышла замуж. Потом ты в ее дом приперся – звано или незвано – установим, а потом мужа ее зарезали. Ну, тебя ни на какие полезные догадки эта последовательность событий не наталкивает?
– Нет.
– А меня очень даже. – Сидоров облокотился о стол. – Больше скажу: показалось мне, что дело это хоть и громкое отчасти, но проще пареной репы. Ну, скажешь, куда нож дел? Выбросил, что ли? Куда? На выходах показать сможешь?
Корсаков стукнул себя по колену.
– Да вы что! В чем вы меня подозреваете? Я что – ненормальный совсем уже? Да с какой стати мне было убивать Андрея?!
– С такой стати, что тебя – вон, а его – в загс.
– Да это я от Марины ушел! Я, я! – Корсаков снова вскочил. – У нас с ней действительно… было. Ну было и прошло. Кончилось все. Давно. Точку мы на этом поставили. Я поставил, сам, потому что…
– Ну да, характерами не сошлись, – фыркнул Сидоров.
– Я собрался изменить свою жизнь. – Корсаков вытолкнул это из себя как бы через силу. – Понимаешь ты это или нет, кретин пустоголовый? Поэтому с Мариной мы и расстались. Хотя все, что нас связывало, кончилось еще раньше. Ушло и… Но мы все равно остались друзьями. – Он сглотнул какой-то ком в горле. – Она же удивительная, редкая. С ней ведь невозможно не быть друзьями. – Это прозвучало горько-насмешливо. – С Андреем ей больше повезло, чем со мной. Вот и все.
– Нет, не все. А ведь заговорил-таки. – Сидоров слушал внимательно. – Итак, повторяю вопрос в третий раз: Шипов знал про вас?
– Вы же говорите: про нас вам все выложили. Что же меня спрашивать?
– Да или нет?
– Ну да, да!
– Ну и как же он реагировал?
– Никак. Верней, нормально. Как можно реагировать на того, кто уже не представляет для твоей жены никакого интереса?
– А ты, значит, уже интереса не представлял?
– Она… она – великая женщина. – Корсаков выпрямился. – И в чувствах своих свободна. Она никогда не возвращается к тому, что для нее уже в прошлом. Она новое ищет. И находит. А отработанный материал ей не нужен! Она… это только пес на свою блевотину возвращается, его судьба такая, а мы…
– Прекрати истерику. – Сидоров поморщился. – Словечки тоже – «пес», «блевотина», а еще культурный. Ты ж все-таки с ней любовь крутил, охи там, вздохи, а теперь… Сколько вы с ней жили?
Корсаков молчал.
– Ну?
– Полтора года.
– За границей?
– Я приезжал к ней, когда она этого хотела.
– А кто платил? Кто твои вояжи в Италию, в Швейцарию оплачивал?
Корсаков опустил глаза, на щеках его заходили желваки.
– Молчишь, – Сидоров придвинулся ближе. – То-то. Обычный рядовой альфонс. А гонору-то!
– Не смейте со мной так… так разговаривать. Я ее любил. И она меня. Деньги тут никакой роли не играли.
– Да? Как же! Будь это тетя Мотя с ткацкой фабрики, не очень бы ты с такой переспелкой роман завел. А с мировой знаменитостью – рады стараться. Любовь! А что же она тебя в загс-то не пригласила?
– Тогда ее муж был еще жив.
– Ну-ну, а когда он почил, так сказать, что же вы тогда не захотели все узаконить? Или ты хотел, а она не очень?
– Я не хотел! Я! Потому что… – Корсаков вдруг запнулся. – В общем, в моей жизни многое уже изменилось.
– И что же изменилось?
– Я не буду отвечать на этот вопрос.
– Чтой-то вдруг? А если я бланк заполню и конвой вызову?
– Да вызывайте! Вызывайте, ну! Идиот! – Глаза Корсакова сверкнули. – Только учти: это тебе так не пройдет – невинного человека в камеру бросать. Совсем оборзели! Попробуйте арестуйте меня, я… я голодовку объявлю, и пока в камеру не войдет судья или прокурор и не скажет, какие есть доказательства моей вины в том, что я не делал, я…
– Ладно, потише ори. Зачем ты сюда заявился, если у вас со Зверевой все давно закончилось?
– Мы по-прежнему друзья. Она так хотела. А друзья имеют правило приходить на помощь в трудную минуту.
– Неужели? Как сентиментально. И у кого же из вас эта трудная минута настала? Кто кому помочь собрался? – Сидоров достал из кармана пачку сигарет и щелкнул зажигалкой. – Ей четвертый муженек надоел? И ты решил помочь избавиться?
Корсаков хрустнул пальцами. На лице его отразилась борьба: он решался сказать что-то, видно, очень для себя важное.
– В сентябре, только не сейчас, а… два года назад, – он снова сглотнул, – в сентябре в автокатастрофе…
– Ну что в автокатастрофе?
– На двадцать третьем километре Ленинградского шоссе погибла моя жена Корсакова Наталья Николаевна, – он опустил голову. – И мой двухлетний сын. Они ехали в Шереметьево на такси встречать меня. Ваню не с кем было дома оставить, и Наташа думала… что я буду рад… рад его увидеть. Поэтому и взяла с собой. А в них врезался дачник на «Москвиче» – у него стало с сердцем плохо прямо за рулем и… Там все погибли: и мои, и таксист, и этот старик… Все. В ГАИ мне потом сказали – несчастный случай. Судьба. А я их не дождался в аэропорту – думал, не приехали встречать, поймал частника и по Ленинградке до Москвы… А там авария на шоссе. «Скорая» с мигалкой. Я вышел – там пробка была на дороге, вышел посмотреть и… и увидел, как их забирали. У Наташи все лицо было осколками изрезано, я ее сначала даже не узнал. А сын… – он закрыл лицо рукой.
В кабинете повисла гнетущая тишина. Сидоров затушил сигарету – раздавил о стол, точно таракана. Бросил окурок на пол. Он прятал глаза.
– Сентябрь для меня такой месяц… тяжелый. Я себе места не нахожу. – Корсаков говорил теперь словно сам с собой. – Все думаю: почему такое со мной случилось? Именно со мной? За что? А Марина – она понимала, как мне больно… Вернее, не понимала, но все равно хотела помочь. Вполне искренне. И она позвала меня, ну чтоб я не был один, сам с собой в этом сентябре. И я был рад, что она меня сама позвала.
- Предыдущая
- 43/107
- Следующая
