Врата ночи - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 62

• Предыдущая
• 62/80
• Следующая

– На проезжей дороге? А в тот день вечером, часов этак с девяти и до трех утра, где вы сами находились?

– Я? А какой это был день? Ночь? А-а… Дома, где же еще мне быть? Только, конечно, не с девяти. Я домой где-то около одиннадцати вернулся. В гараж заезжал.

– А у вас что, еще один гараж имеется, кроме того, что в доме, в Мамонтовке?

– Не лично мой, нашего общества. Мост Киевский знаете? Вот там боксы снимаем. Там у нас и автосервис свой. Заехал к ребятам. Это, я понимаю, чисто протокольные вопросы пошли?

– Угу, протокольные. В прокуратуру вас вызовут. И там будут спрашивать. Протокольно. А вот теперь не для протокола. Говорите, самостоятельное расследование ваши коллеги вести намерены. А с чего начнете-то? Или начали уже?

Астраханов нагнулся, сорвал травинку, сунул ее в рот.

– Одно могу пока сказать наверняка, – произнес он медленно. – У Абдуллы не было врагов. Только друзья. И поднять на него руку мог лишь… Или это сумасшедший отморозок, или же кто-то, кто не контролировал себя, не владел собой… Мне так кажется. Лично мне кажется так.

– Проводите меня к Скуратову? – Колосов открыл дверь машины и сел за руль.

– Да тут прямо по шоссе – и в наши ворота. Я вас обгоню. Юлдуз побегать надо еще немного. Она резвая у меня девочка. – Астраханов сунул ногу в стремя, сел в седло, тронул лошадь с места. – Я охрану предупрежу: ворота настежь, гость дорогой едет. Милости просим, проходите прямо на веранду клуба.

Никита смотрел, как удаляется всадник на иноходце – через луг к виднеющимся вдалеке, в гуще зелени строениям. Юлдуз, казалось, не касалась копытами земли.

Когда сам он подъехал к воротам, охрана пропустила его сразу же. Он оставил машину невдалеке от ворот и по песчаной дорожке пошел к клубу. Но летняя веранда оказалась пустой: столик, над которым роем вились осы, пластмассовые оранжевые кресла.

Из дверей быстро вышел Астраханов. Колосову показалось – растерянный, встревоженный.

– Знаешь, а он уехал, – сказал он хрипло, – Алехан. Я ему сказал, из милиции к нам, по поводу Абдуллы. Опер. Со мной говорил, теперь вот с тобой хочет. А он… Он, ни слова мне не сказав, сел за руль и отчалил. У меня челюсть отпала – ей-богу. Не протрезвел, что ли, еще, не пойму?

– Скуратов уехал? Когда?

– Да только что! Минут пять назад.

– Но я ни на шоссе, ни в воротах не видел ни одной машины встречной.

– А тут у нас еще одни ворота. – Астраханов кивнул куда-то за конюшню. – Мимо поля для выездки и сразу на проселок. Там даже ближе, в лугах не надо петлять, сразу на магистраль. Только дорога дрянь. Одни колдобины.

Они смотрели друг на друга. Никита отчетливо слышал грозное гудение ос.

Катя осталась в гордом одиночестве: пустая квартира была теперь ей уделом – Кравченко плотно завис у Мещерского. После работы она заехала на Яузскую набережную. Приятели встретили ее дружным, сплоченным коллективом. Сплоченным за бутылками пива, которыми был уже щедро уставлен низкий журнальный столик в комнате Сережки, вместо обоев оклеенной географическими картами.

Катя видела: они искренне рады ей, но слушают ее вполуха. А ей столько хотелось им рассказать! То, чему она стала свидетелем вчера в Тетеринском переулке… Ей хотелось поделиться своими соображениями, предположениями, но… Они снисходительно выслушали ее. Мещерский повздыхал. Кравченко лишь пожал плечами.

Катя вспомнила: вот так же равнодушно отреагировал на ее слова сегодня утром и Колосов. Она зашла к нему с вопросом: «Когда ты вызовешь Янину Мелеску на допрос?» А он буркнул: как только, так сразу. А потом ему позвонили из отдела по розыску без вести пропавших, и Кате уже ничего не оставалось, как плотно закрыть за собой дверь его кабинета.

О посещении музея они так и не поговорили. И то, что предмет, изъятый с места убийства, не что иное, как древняя каменная печать, принадлежащая Алагирову, Катя узнала уже от коллег Колосова. Но она видела эту вещь раньше. И у Алагирова, и там, в музее, – их там была целая витрина, этих каменных столбиков, пирамидок с просверленными дырочками. И о том, что это каменные печати, говорили ей и Белкин, и сам Абдулла.

Алагиров… Она часто вспоминала его лицо. Абдулла…

Но Кравченко и Мещерский и об Алагирове особо говорить не хотели. Да они вообще не слушали ее! По телевизору транслировался футбольный матч, и оба так и прилипли к экрану.

Катя, надувшись, сидела в углу в кресле. Злилась на весь мир. А время близилось уже к девяти, пора было отчаливать домой, в пустую квартиру.

– Сейчас на перерыв уйдут, я тебя отвезу, – великодушно пообещал Кравченко.

Сам он обосновался у Мещерского с чувством, с толком, с расстановкой. Купил себе даже новую зубную щетку. Катя увидела ее в ванной. Старая щетка осталась у них дома. Можно было любоваться на нее и грустить о драгоценном муже.

Однако, несмотря даже на эту ехидную мелочь, Катя была довольна тем, что Кравченко некоторое время побудет в привычной для него роли личного телохранителя своего закадычного друга. Так за Сережку спокойнее. И он тоже вроде бы немного духом воспрянул. Глаза блестят – футбол смотрит… Кричит, как ребенок, радуется. Чему? А, гол забили. Забили кому-то какой-то глупый гол, а он и радуется. Ну и хорошо, и отлично. Пусть уж лучше так, чем…

– О чем задумалась, Катюша? – Мещерский протянул ей коробочку сока с заботливо воткнутой соломинкой. Улыбнулся.

– Так, ни о чем. На вас с Вадькой смотрю.

Она смотрела на них, а думала…

Эта каменная печать… Никита подозревает, что именно ее использовал убийца для прижигания ладоней своих жертв. В случае с Алагировым он почти на сто процентов уверен, а вот в остальных…

Нет, что-то тут никак не стыкуется. Логики нет. Катя смотрела на Мещерского, с головой ушедшего в футбольные страсти. Эх, Сережечка, как печально, что все эти несчастья так сильно притупили твои хваленые умственно-дедуктивные способности! Ты совершенно разучился рассуждать логически. А мне так сейчас нужно услышать…

Ну, хорошо, если каждый раз убийца использовал именно эту каменную печать – что, неужели он каждый раз одалживал ее у Абдуллы? Дай талисманчик на время. Чушь! Алагиров, видимо, этой вещью очень дорожил, раз носил ее все время при себе, да и в семье их ее хранили вон сколько времени. И вряд ли он стал бы одалживать ее кому-то. Выходит, эту печать, печать, принадлежащую Алагирову, использовали лишь однажды, при убийстве самого Абдуллы? Но чем же тогда ОН прижигал ладони всех остальных своих жертв?

Катя вспомнила музейный стенд и… Белкина. Только у хранителя музея имелась возможность воспользоваться… Да, но это лишь в том случае, если убийца – именно он.

Далее, зачем печать-талисман оказалась на сорок восьмом километре Киевского шоссе? Вывалилась из кармана мертвого Алагирова, когда убийца вытаскивал труп? Возможно. Но Катя отчетливо помнила: Абдулла носил эту вещь, как брелок, на ключах. А там, в этой Серебрянке, печать оказалась уже без ключей (кстати, их так и не обнаружили). Кто-то снял каменную пирамидку с цепочки и зачем-то подкинул… Но зачем? И если действительно подкинул, что означал этот жест?

Он хотел, чтобы Мещерский, взяв ее в руки, оставил на ней отпечатки пальцев? Но где гарантия, что Сережка увидит эту штуку в темноте, возьмет ее? Ну, хорошо, положим, убийца все так тонко рассчитал и так в конце концов и вышло: появилась веская улика против Мещерского, как и тело Абдуллы, как и его отпечатки на пленке. Но только ли этого добивался убийца своей демонстрацией?

«ОН псих, – думала Катя. – Маньяк. И в его поступках логики нет. А быть может, все-таки есть? Ну, предположим, он подбросил печать Мещерскому потому, что… потому что хотел отдать ее ему. Забрать у Абдуллы и отдать Сережке. Отдать. Подарить. Передать. Всучить. Вручить… Зачем? Почему он не взял талисман себе? Ведь это древняя, ценная вещь. Денег стоит».

• Предыдущая
• 62/80
• Следующая