Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 81

• Предыдущая
• 81/93
• Следующая

Эта ночь… Ее не забыл никто из тех, кто бодрствовал тогда, никто из тех, кто остался в живых. А мертвые…

Это была тихая студеная ночь. Такие бывают в начале весны, когда посреди затяжной оттепели наступает внезапное похолодание. Лужи на московских тротуарах подернулись ледком, грязь смерзлась, а голые липы и тополя на бульварах, только-только начавшие просыпаться от зимней спячки, снова впали в летаргию. На небе горохом высыпали звезды, и ярче всех среди них горела гостья далекой галактики – залетная комета.

Катя сидела в кресле, подогнув ноги в тапочках, опушенных мехом, укрывшись клетчатым пледом. Просто не могла спать в эту ночь. Она чувствовала себя обделенной – ну, вот так всегда. В самый ответственный момент, которого ты ожидала, о котором столько думала, тревожилась, тебя тихонько и галантно оттерли в сторону.

Мужчины… Они всегда отпихивают локтями, даже когда влюблены. Ну, положим, Колосов-то нет, но Вадька… Мужчины все захапали в свои руки. Один с умным видом занят официальным расследованием, другой валяет дурака в роли любителя-детектива. Один ловит не маньяка, другой едет смотреть «Саломею», а она… Бонапарт из рамочки сочувственно улыбался. Катя вздохнула – а ты-то что еще? Ты, мой Император, был точно таким же: Я сам, сам. А в результате – Ватерлоо и Святая Елена. Все вы одинаковы, все вы «все сами». МУЖЧИНЫ. Что еще можно сказать?

А я? А ты, Катерина свет Сергеевна, как всегда, не у дел. Лишняя, как Печорин, на этом свете. Один сказал: не суйся, другой: никаких дам. ЛИШНЯЯ. Так-то…

А где-то, где нас нет, в программе значится «Саломея», которой она даже не увидит. Ей вспомнилась фреска в Никольском храме: Иродиада на золотом троне, печальный влюбленный Ирод, мертвая голова Крестителя, плывущая по воздуху на серебряном блюде. А Саломею стерло время, она так и не увидела ее лица на фреске, только взвихренные танцем одежды.

А может быть, когда эта девочка плясала перед тетрархом во дворе ради своего страшного приза, там, над морем, над горами, стояла такая же тихая, звездная ночь? И было очень душно – ветер, дувший из Ливийской пустыни, утих…

Катя придвинула телефон. Хотела было позвонить Мещерскому и… не стала. Он тоже не спит, но сказать ему пока нечего. Она набрала совсем другой номер – номер Бена, Бориса Бергмана, его жену Нину увезли в роддом сегодня утром. Бен тоже бодрствовал в ночь «Саломеи». Он схватил трубку через мгновение.

– Алло!!

– Борь, это я, Катя, нет новостей?

– А-а, привет. Нет пока. Я звонил час назад, сказали – роды идут. А ты чего не спишь?

– Так. – Она помолчала. – Борь, а тебе никогда не приходило в голову поставить «Саломею» Оскара Уайльда?

– Нет, я даже как-то и не думал о ней, а что?

– Так. А та сцена в «Снегурочке», ну, «страшная погибель Мизгиря», ты нашел какое-нибудь решение? Помнишь, тебе Сережа еще про лужу крови на сцене говорил?

Бергман вздохнул.

– Я, Кэтти, решил не мудрить. Островский все правильно написал. Мизгирь не должен умирать на глазах зрителей. Смерть – это точка в конце. После нее ничего не остается: ни надежд, ни мыслей. А любовь… Знаешь, «Снегурочка» ведь пьеса о любви человека к его идеалу, а такая любовь просто не потерпит точки. Точка – это крах. А идеальная любовь, законченная крахом, – это… это… Ради чего тогда вообще играть?

Ну, в общем, я решил, что любовь Мизгиря и лесной феи должна завершиться многоточием. Ведь, когда мы не видим смерть воочию, мы можем и не верить в нее, правда? А если мы в нее не поверим, может, ее и совсем не будет? По крайней мере для моей Снегурочки и моего Мизгиря.

– Ты неисправимый идеалист, Бен, – вздохнула Катя, – я тебя люблю.

– Я тебя тоже, Кэтти.

– Позвони сразу же, если насчет Нины известят.

– Обязательно.

– Все будет хорошо, Борь, сегодня благоприятная ночь для Водолеев.

– Я – Рак, Катенька, но все равно спасибо.

Она положила трубку. Посидела мгновение. Потом наклонилась, достала из тумбочки кассету и включила видео. Ночь – длинная, коротать время лучше в компании. Сегодня им с Бонапартом ее составит Мэл Гибсон и его «Храброе сердце». Наконец-то она увидит знаменитый фильм – обладатель «Оскара-96».

А в доме в Холодном переулке тоже не спали. Сидели у зеркал, гримировались, примеряли костюмы. Верховцев, шурша пурпурными шелками театрально-царского одеяния, надевал на голову тиару, выбирал перстни, браслеты. Лели помогла ему застегнуть тяжелое золоченое ожерелье. Он улыбнулся ей. Их глаза встретились, сердца забились в унисон, переполненные ОЖИДАНИЕМ.

– Ты очень молод, тетрарх, – шепнула Лели, притрагиваясь кисточкой к своему лицу. – Муж мой, царь мой…

– Все великое в мире сделано молодыми, – ответил он. – Ты разве не знала?

Лели надела на волосы золотую сетку с бахромой – убор царицы Иродиады.

– Я все хочу тебя спросить, – сказала она, не оборачиваясь. – Почему ты настоял, чтобы твоя Саломея обязательно была блондинкой?

Верховцев приблизил накрашенное лицо к зеркалу. Разве это он там, в его глубине? Нет, не может этого быть. Он не узнает себя – действительно слишком молодой, изысканный, усталый, пресыщенный. ЦАРЬ. Тетрарх. А глаза горят тревогой и нетерпением…

– Она была блондинкой в самое первое исполнение этой пьесы, Лели. Лорд Альфред – Бози, когда играл ее на той квартире перед Уайльдом, отказался от парика. У него были восхитительные волосы цвета меда. Так уж повелось с тех пор… – Он запнулся. – Она одета?

– Да. – Женщина завернулась в широкий плащ в серебряных блестках, выставила только ногу – смуглую, гладкую, в бархатной туфельке на высоком каблуке. – Я сделала все, как ты просил.

– Я этого не забуду, Лели. Спасибо.

В другой комнате-гримерной перед своим зеркалом сидела и Аня в костюме принцессы Саломеи, разглядывая свое сильно загримированное лицо и тоже его не узнавая. Другой ее костюм, в который ей предстояло переодеться по ходу действия, уже принесенный из ванной, лежал на дощатом щите на стульях под влажной марлей. Розы были свежими, душистыми и крупными. И на стеблях совсем не осталось шипов, кто-то их заботливо удалил.

В дверях возник силуэт девушки-блондинки. Аня обернулась. Они смотрели друг на друга: две Саломеи, одинаково загримированные близнецы.

– Ты готова? – спросил Олли.

– Да.

– Страшно?

– Немножко.

– Мне тоже немножко. Я накрасился сносно? – жеманно осведомился он. – Кажется, слева переборщил.

– Нет. – Она привстала. – Ну-ка, наклонись ко мне.

Он наклонился. Их одинаковые лица сблизились. Она почувствовала его дыхание на своих губах. Потом Олли резко выпрямился.

– В самом конце… – Он помолчал. – Смотри только на меня. Делай все, что делаю я. Поняла?

Она кивнула.

В дверях показалось новое сказочное видение – огромный, могучий Иоанн Креститель, такой, каким его желал видеть и играть Данила. Он не признавал одежд – только шкура волка прикрывала его бедра. На широкой груди белел шрам – словно чей-то укус, может, того волка? Темные кудри рассыпались по плечам.

– Что у вас так холодно? – банально осведомилось видение. – Форточка открыта?

Данила прошел к плотно занавешенному окну, прикрыл форточку. Проходя мимо Олли, он как бы невзначай коснулся его.

– Как дела?

– Хорошо.

Быстрый взгляд. Словно светляки вспыхнули в глазах Данилы, серые светляки, жгучие.

– Публика соберется через полчаса. Кто видел мой балахон, ребята? Мне их встречать.

– Иди так, – сказала Аня. – Так ты великолепен.

Он круто обернулся к ней.

– Правда?

Она кивнула, уставясь в зеркало.

– Публика соберется через полчаса, – повторил он.

Вадим Кравченко и Василий Чугунов приехали в Холодный переулок без четверти одиннадцать. Чугунов хмурился. Чудовищная сумма, заплаченная им за «кота в мешке», к этому никакого отношения не имела, просто с утра у него разболелся зуб.

• Предыдущая
• 81/93
• Следующая