Первое правило королевы - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 2
- Предыдущая
- 2/16
- Следующая
Нелегко ему, бедняге, подумала Инна.
Всю жизнь за ним ухаживали – сначала мать с бабкой, потом первая жена, потом она, Инна, а теперь вот «новая счастливая семейная жизнь» подключилась. Но так как «новая счастливая» не могла ухаживать за ним в Инниной квартире, пришлось ему самому трудиться, и, как видно, от непосильного труда он уже изнемог. Собирать вещи, когда ни разу за всю жизнь не поинтересовался, где они лежат, – вот, черт побери, задача!..
Зато Инна все хорошо знала – про костюмы, майки, шорты, двухтомничек Мандельштама, бритвенный прибор, коробку с компакт-дисками – джаз, разумеется! – про два десятка шелковых галстуков и пяток сложных концептуальных фильмов Вуди Аллена и Питера Гринуэя.
Больше от мужа ничего не осталось.
«Давайте я все соберу и у двери поставлю, – с ненавистью предложила Аня. – Он тут нам все перебуровит, если сам собираться станет!»
Но Инна не желала облегчать его и без того веселую жизнь.
«Перебуровит – разберем», – мрачно ответила она домработнице и уехала на съемки.
– Иннуль, где костюм?
– В гардеробе с правой стороны. За твоей зимней курткой, – автоматически ответила она. Продюсерша за спиной разговаривала с кем-то из группы, голос был недовольный.
– Куртку я уже упаковал, – радостно сообщил муж, – а костюм что-то… Подожди, я сейчас посмотрю.
И она стала ждать. Он сказал: «Подожди, я посмотрю», – и она послушалась. Как всегда. Не положила трубку, не отключила телефон, не послала его к чертовой матери.
Ему нравилось, что она так от него зависит. Так слушается. Так переживает.
В последнее время ему еще очень нравилось собственное положение – умница, красавица, начальница, интеллектуалка Инна умоляла его не уходить, «подумать», «попробовать еще раз», обещала, что «все теперь будет по-другому», плакала, не спала, курила, даже подурнела, вот как убивалась!..
А он вовсю и от души играл – разочарованного мужа, задавленного непониманием и неприятием «родной жены», которой давно опостылел холодный семейный очаг, которая «пустилась во все тяжкие», «растоптала», унизила, оскорбила, собственноручно убила «большое светлое чувство» – и получила по заслугам! Он ушел «к другой», которая понимает, разделяет, у которой правильная «система ценностей», и вместе с этой «другой» и ее подходящей системой он вволю наслушается джаза и этнической музыки и с утра до ночи сможет декламировать из Мандельштама – «другая» поймет!
Кларк Гейбл, черт возьми!..
Самое главное, что он и чувствовал себя почти Кларком Гейблом – свободным, чувственным, раскрепощенным, обожаемым женщинами, которые борются за него, и жена – блестящая, умная, высокопоставленная! – проиграла!.. Он выбрал «новую счастливую семейную жизнь», а старую затоптал в пыль, да еще плюнул в самую середину.
– Нашел, – весело сказал он в трубке. Был уверен, что она все еще ждет, и не ошибся. – Он же в мешке, а я так искал.
– Все, Виктор? – холодно спросила она. – Я еще в «Останкино», у меня… дела.
– Ты когда приедешь?
– Не знаю. Не скоро.
– Приезжай, – позвал он. – Давай хоть простимся, как люди!
– Виктор, мы пытались, как люди, и у нас ничего не вышло.
– Это у тебя ничего не вышло. – Он ехидно засмеялся. – Я же тебе говорил, чтобы ты перестала дергаться. Я тебе не нужен, и ты мне не нужна.
– Ты мне нужен, – сквозь зубы сказала она.
Господи, почему она опять позволяет ему втягивать ее в этот нелепый, нескончаемый, кошмарный разговор, который они вели уже полгода!
Ему нравилось слегка подшучивать над ней, натягивать и ослаблять веревку, в которую уже была просунута голова повешенного – ее голова! И она могла точно сказать, когда именно понравилось: когда он заявил, что «все кончено» – как в кино! – а она зарыдала и стала умолять его остаться, и он остался, снисходительный к ее слабостям, обрадованный ее унижением, мужчина-победитель, можно даже сказать, орел-мужчина, в одну минуту отряхнувший с ладоней прах десятилетней совместной жизни.
– …Приехала бы, – говорил он в трубку, – попили бы кофейку, я «Божоле» привез. Посидели бы, Иннуль!
– Витя, если ты не знаешь, где твои вещи, Аня завтра все соберет. Я не приеду.
– Ну, как хочешь. А ты где? Ах да, в Москве!.. Когда улетишь?
– Я не знаю пока. Я только прилетела.
– А что? Дела?
– Дела. Виктор, я больше не могу разговаривать.
– Да брось ты, – сказал он добродушно, – не страдай. На самом деле ты сама во всем виновата. Помнишь, как я…
Но тут она не далась.
Ей некуда бежать – со всех сторон жала стальная клетка, а она была зверем, которого прижимали к сетке, и кололи ножами, и до крови били в ребра и зубы, и еще сапогом в беззащитный живот, но почему-то все никак не убивали до конца – оставляли забаву «на завтра», чтобы опять прийти и опять колоть, и так без конца.
Но на этот раз она не далась.
– Пока, – попрощалась она стремительно. В желудке было холодно и тяжело, как будто она наглоталась речных камней. – Передавай привет нашей молодухе. Скажи, что я ей сочувствую. У нее впереди много интересных и занимательных открытий.
– Ты просто сука, – сказал муж равнодушно, и телефон замолчал.
Инна вытерла ладони о юбку и посмотрела – на ткани остались следы пятерни.
– Инна Васильевна!..
– Да.
– Вы уже уходите? Генеральный просил непременно проводить вас к нему! Он не знал, что вы у нас сегодня в эфире, и просил прощения, что не встретил, и…
– У меня самолет, – соврала она, – через час. Я… и так опаздываю. Привет Паше.
Пашей – Павлом Алексеевичем – звали генерального, и при мысли о том, что она должна с ним встретиться, не приведи господь – ужинать, разговаривать, слушать, камни в желудке пришли в движение и полезли друг на друга.
Мой муж в моей квартире сейчас собирает вещи, чтобы уйти от меня навсегда, а вы разговариваете со мной, словно я нормальный человек, такой же, как вы все!
Его никогда больше не будет в ее жизни, а она – идиотка! – считала, что с ней ничего такого ни за что не случится! Она была почему-то уверена, что оба они слишком умны, чтобы вот так, ни с того ни с сего, удариться в «новую счастливую семейную жизнь» – все с тем же Мандельштамом, джазом и «Божоле», с которых когда-то началась их «счастливая жизнь»!
Водитель все знал. Он возил ее последние семь лет: сначала – когда она стала замом председателя скромной телерадиокомпании, потом – когда перешла в пресс-секретари, и теперь – когда руководила «средствами массовой информации» огромного Сибирского края.
Он все знал. И все сделал по-своему.
Инна точно помнила, что ничего не говорила ему, когда садилась в машину, и он ей ничего не говорил. И потом ничего не говорила, когда, сгорбившись, покачивалась на заднем сиденье, неотступно и тяжко думая о куртке, которую муж, наверное, уже забрал и сунул в рюкзак, а ей так нравилась эта куртка, и Виктор в ней тоже нравился. И еще думала о том, что завтра ей возвращаться в Белоярск, а до этого запланирована встреча с новым начальником из администрации президента, и неплохо бы до нее посмотреть бумаги, которые она готовила. А потом нужно попытаться надавить на губернатора, который отродясь с прессой «не водился» и вообще отчасти не понимал, кому она нужна, эта пресса, – и об этом она тоже думала, и о десятке других важных и нужных дел, но все заслоняла куртка, которую он забрал, и это значит – все, конец, больше ничего не будет.
Она очнулась, когда поняла, что машина больше не едет. Почему-то вдруг накатила такая усталость, как будто она ворочала жернова на мельнице.
– Мы где? – Инна посмотрела в окно и не узнала. – Где мы, Осип Савельич?
Водитель с таким диковинно-литературным именем глядел на нее из зеркала заднего вида. Вид у него был угрюмый. Не только именем, но и видом он походил на кулака и белобандита из романа-эпопеи «Вечный зов».
– Ты бы, Инна Васильна, не убивалась так уж, – мрачно сказал он. – Молодая, красивая, богатая, карьеру вон какую сделала! Из-за какой-то… тьфу!.. мокрицы так себя изводить!..
- Предыдущая
- 2/16
- Следующая
