Рассказы в духе барокко - Бий Коринна Стефани - Страница 6

• Предыдущая
• 6/7
• Следующая

Вдруг он замер. Дверь комнаты дрогнула, впуская крысу. Он стремглав кинулся на нее, одним движением острых губ втянул в рот и проглотил вместе с косточками, зловеще прищелкнув черным языком.

Забрезжил рассвет.

Он приходит все позже и позже, этот рассвет, и однажды утром им чудится, будто он проник в их комнату, воплотившись в нечто живое, живое без начала и без конца. Снег.

Но любовников уже нет в постели, комната уже не выдает никакого человеческого присутствия и даже — странное дело! — на снегу, занесшем пол, не осталось ни единого следа ног. Только на подоконнике чуть виден легкий мазок крыла.

В этом смог убедиться тем же днем человек — я имею в виду настоящего человека. Он вошел смело, без стука, пересек пустую комнату и взглянул на город, лежавший у него под ногами. Затем прошел, но не по прямой, к кровати, нагнулся и пощупал полотняные простыни, шерстяное одеяло, атласное покрывало и пуховую подушку, глядя на них с опасливым почтением.

— Они еще теплые, — сказал он вслух.

Резко отвернувшись, он вышел в раскрытую дверь. Его решительные шаги оставили на тонком снежном ковре правильный треугольник следов в одной половине комнаты.

Но скоро порывы снежного ветра укрыли отпечатки и нанесли по углам чистые белые холмики, оледеневшие к утру.

Когда сумрак, неизменно расцвеченный городскими огнями, этими сиренево-голубыми мерцаниями, отраженными сводом небес, затопил наконец пространство комнаты, влюбленные, как и во все другие вечера, уже опьянели от любви. Им не понадобилось много времени, чтобы простыни переняли жар их тел.

— Возлюбленная моя! Безумица моя!

— О мой король, ты пронзаешь меня до глубины естества, ты вырываешь мою душу, мое дыхание, мои перья…

Больше всего их очаровывали в собственных телах зубы — маленькие жемчужно-белые камеи у девушки и крепкие мужские клыки у юноши, — без единого пятнышка, без единой трещинки. И еще их гладкая кожа с мягкими ямочками в сгибах локтей и над ягодицами.

— Нашей любви не страшен холод, наша любовь бесконечна.

— Бес-ко-неч-на… — эхом вторила его подруга.

И погружалась в сон. Он же иногда вставал, закутывался в старый флаг и проводил ночь на полу у кровати. Временами он чувствовал на щеках или на руке чью-то ледяную ласку, но это было всего лишь касание тусклой золотой бахромы или снежинки.

Однажды ноч, когда они еще нежились на своем ложе, дверь опять растворилась. Они даже не заметили этого, упоенные любовным экстазом и сновидениями, в которых забылись, еще не разняв пылающих тел.

Но кто-то следил за ними, не двигаясь, затаив дыхание. Спустя час соглядатай покинул комнату на цыпочках, сотрясаясь от беззвучного смеха.

Утром он вернулся в сопровождении жандарма, несущего кожаную папку с гербовой бумагой.

— Вот, убедитесь сами, — сказал он, отворяя дверь.

Но в комнате никакой пары не было. И некого было допрашивать, составляя протокол, и некого выгонять из комнаты.

— Ну и ну! — воскликнул владелец небоскреба. — Второй раз прихожу сюда днем и застаю кровать пустой.

— Значит, улетучились ваши пташки?

— Да, но по ночам-то они здесь!

— Гм, охотно верю, — буркнул полицейский. — Запах любви — его ни с чем не спутаешь. Мой совет: поставьте на дверь замок с гарантией.

Что и было сделано незамедлительно, и хозяин добавил еще один ключик к связке, которую носил на золотой цепочке под рубашкой.

Однако, несмотря на запертую дверь, влюбленные по-прежнему сливались в объятиях на своей узкой бело-золотой постели. А владельцу дома и в голову не приходило беспокоить их визитами.

Но вот как-то ночью, разбуженный смутным беспокойством, он встал, накинул одежду, поднялся в лифте на верхний этаж и, очутившись перед запертой дверью, с величайшими предосторожностями открыл ее. Подобравшись к кровати, он споткнулся обо что-то длинное, лежащее рядом с ней, и тут его схватили.

Он начал было отбиваться, но юноша с орлиным носом держал, словно в тисках, этого грузного пятидесятилетнего толстяка, безжалостно нанося ему удары крепкой головой, и тот взмолился о пощаде.

— Не думайте звать на помощь, иначе я вышвырну вас в окно! — крикнул ему юный любовник, ибо это был он.

— Да по какому праву вы здесь находитесь? — завопил хозяин дома. Молодой человек не ответил.

— Вы будете говорить или нет? Если бы вы хоть попросили сдать вам комнату! Но расположиться здесь вот так, без всякого стеснения, точно кукушки в чужом гнезде!..

— Не смейте поминать эту мерзкую птицу! — строго прервал его юноша.

— Ладно, теперь уже все равно! Этот этаж будет перестроен, тут разместится аптека. Завтра утром сюда придут рабочие. Так и быть, я не стану поднимать шум. но чтобы вы очистили помещение завтра же, на рассвете!

— На рассвете.

Проснувшись, она только коротко вздохнула, улыбнулась и — фьюйть!.. Две белые молнии прорезали опустевшую комнату.

Как и обещал владелец дома, утром прибыли каменщики и маляры со своими стремянками, красками и позолотой.

Они вынесли на площадку узенькую кровать с аккуратно сложенной постелью; в десять часов за ней явился антиквар. Разобрав кровать, он спустил ее вниз на лифте.

В полдень сын одного из рабочих принес обед — горячий суп и телячьи эскалопы с рисом в сложенных стопкой судках. Он обошел комнату, встал у окна, нагнулся.

— Эй, гляньте-ка, здесь в стене дыра! Что-то там виднеется… какие-то чудные птицы… вроде бы совы. Прижались друг к дружке и сидят…

Но люди, занятые работой, не обратили на это внимания. Ремонт нужно было закончить к утру.

Перед уходом мальчишка сказал:

— Да, точно совы. Завтра приду за ними с клеткой.

К вечеру половина комнаты была уже выкрашена и обтянута малиновым репсом; все трещины скрыла штукатурка, а глубокую нишу под окном рабочие тщательно замуровали.

С особым тщанием.

Это было старое вольтеровское кресло луи-филипповой — или около того — эпохи, найденное на чердаке богатой альпийской фермы.

Внук хозяев, Арчибальд, чьи деды некогда владели бессчетными стадами коров — истинных королев, если судить по их рогам и вымени (иными словами, первых в округе по красоте и свирепости, первых по надоям), — ныне мог бы сказать о былом благоденствии только то, что его корова языком слизнула.

Он был художником-живописцем, а следовательно, обладал тонкой, чувствительной натурой и мужественным, но нарциссическим характером. К тому же он был влюблен.

Предметом его страсти стала блистательно-прекрасная девушка, молчаливая, с темными, как ночь, волосами, глазами и бровями и с таким безупречным телом, что при каждом свидании главным занятием художника было насладиться им с головы до ног.

И поскольку оба они происходили из крепких, живучих крестьянских родов и вдобавок имели склонность и охоту к познанию — не только в любви, но и во многих других науках, — то выказывали одаренность во всем, чем бы ни занимались, благодаря первозданной силе, глубоко заложенной в них предыдущими поколениями.

Девушка очень скоро приобрела опыт в упражнениях любви, научилась кокетливо одеваться, а умелый макияж превращал в смуглую жемчужину ее лицо, на котором перламутровыми бабочками трепетали веки. Иногда это лицо, потрясенное волнением, целиком скрывалось под челкой и длинными прядями с отблеском водорослей. Однако братья девушки корили ее за все эти метаморфозы, утверждая, что она выглядит настоящей девкой; известно, что братья — самые ревнивые сторожа своих сестер, разумеется, если не состоят при них сводниками.

Но она, в своих высоких черных шнурованных ботинках со звонкими каблучками, в своей прилипчивой юбочке, упрямо взбегала по винтовой лестнице на верхний этаж мрачного городского дома, под крышу, где художник устроил себе мастерскую с застекленным потолком. И неизменно, до и после любви, она усаживалась в красное вольтеровское кресло.

Она была художнику и женой, и рабой, и натурщицей, и Арчибальд всегда писал ее полуодетой, то есть в сиреневых чулках, с обнаженной грудью, но в старозаветном корсете с китовым усом, который он тоже раскопал на бабушкином чердаке.

• Предыдущая
• 6/7
• Следующая