Дети порубежья - Школьникова Вера - Страница 68

– Высокий Совет на этом может остановиться, ваше величество. Но я немедленно прикажу провести прививки в моих владениях, и приложу все усилия уговорить других лордов последовать моему примеру. Более того, я готов взять на себя расходы по проведению прививок в городах.

Ир немедленно возразил:

– После решения Совета вы не имеете права!

– В моих землях моя воля и есть право!

– Так же думал ваш покойный батюшка.

– Не сомневаюсь, вы бы предпочли, чтобы я разделил его участь. Но вынужден вас разочаровать, магистр. Я не повторяю чужих ошибок. Советую и вам последовать моему примеру. Высокий Совет слишком долго забывал об интересах провинций. Неудивительно, что дело закончилось восстанием.

Саломэ встала из-за стола с шумом отодвинув свой стул:

– Довольно! Я устала от ваших пререканий. Отправляйтесь к себе в башню, Хранитель, я поговорю с вами позже. Господа советники, заседание закрыто, – и она торопливо вышла из зала.

Наступил вечер. Саломэ, как могла, откладывала визит в библиотечную башню. Она не хотела видеть Леара и до последнего надеялась избежать неприятного разговора. Наместница предупреждала его и раньше, но сегодня Хранитель перешел все границы. Если он и на этот раз не прислушается к ее словам, то… «То что? – Ядовито поинтересовался внутренний голос, – ты попросишь любезного господина Чанга принять меры?» Саломэ решительно сжала губы: пока король не вернулся, она все еще наместница, и ломаный медяк ей цена, если она не сумеет приструнить разбушевавшегося герцога. Она отодвинула в сторону недочитанный отчет и, собравшись с духом, вышла из кабинета.

Леар ждал ее в круглой гостиной – в камине трещали поленья, заполняя маленькую комнату упоительным ароматом смолы, на столике стоял узконосый металлический кувшинчик с крышкой, целиком разукрашенный затейливой резьбой. Такие делали в Кавдне специально, чтобы заваривать карнэ. Кувшинчик споласкивали горячей водой, клали на самое дно красную траву, опускали вниз частую решетку, и заливали кипятком только-только снятым с огня. Потом оставляли настояться минут на пять, и разливали по крошечным фарфоровым чашечкам, доливая по мере необходимости.

В империи карнэ готовили иначе, как любой другой травяной отвар – варили в кипящей воде и потом процеживали. Карнэ по-кавднийски получался более насыщенным, с выраженным вкусом горечи. Леар в свое время приучил Саломэ к этому способу, уверяя, что все прочее – от Ареда, и незачем зря траву переводить, с тем же успехом можно и кислого пива из ближайшего трактира принести. Наместница полюбила крепкий карнэ, но все равно смягчала резкий вкус ложкой меда. Леар каждый раз поддразнивал ее, видя такое кощунство, но никогда не забывал поставить вазочку с медом возле ее чашки.

Саломэ размешивала мед, ложка опасно стучала, ударяясь о тонкий фарфор. Леар молча наблюдал, наконец, не выдержал:

– Это пятая ложка меда. Карнэ там уже не осталось. Дай сюда эту бурду, – он взял у нее из рук чашку, выплеснул липкий напиток в камин, поставил обратно на стол и налил заново.

Саломэ вздохнула:

– Леар…

– Да, знаю. Ты хочешь сказать, что так не может продолжаться дальше, что ты устала от моего упрямства. Теперь мне требуется сорвать заседание Высокого Совета, чтобы ты пришла меня навестить.

– Нет. Я хочу знать, что с тобой происходит. Последние недели ты сам на себя не похож. Иногда я боюсь смотреть тебе в глаза… на меня в ответ смотрит другой человек, незнакомый, недобрый. А тебя я не вижу.

Леар долго молчал, глядя, как разлетаются искры, преодолевшие каминную решетку, потом, наконец, ответил:

– А что, если так и есть? – И во взгляде Хранителя билось такое отчаянье, что Саломэ захотелось, забыв обо всем, обнять его, прижать к себе, как мать прижимает ребенка, утешить. Но Леар повторил, – что, если так? – И наваждение прошло. Ей, должно быть, показалось. Спокойный, уверенный взгляд, такой же, как обычно, разве что на дне притаилась некоторая настороженность, будто он ждет от нее подвоха.

Леар отошел от камина и прислонился к подоконнику:

– Тебе будет трудно в это поверить, а мне найти правильные слова. Я сам долго не мог, не хотел верить. Обвинял Чанга, за неимением других подозреваемых. Та девушка из дома удовольствий… и я не знаю, кто еще. Узы Аэллин. Проклятье нашего рода. У меня был старший брат, Элло.

– Да, я знаю, – тихо ответила Саломэ. Но Леар никогда не говорил с ней о своем брате, даже не упоминал его имени, когда вспоминал короткие годы детства, выпавшие на его долю. Словно он был единственным ребенком.

– Когда рвутся узы – невыносимо больно, это не передать словами. И чем младше близнецы, тем сильнее боль, хотя и в старости невозможно смириться с потерей. Оставшийся в живых близнец обычно скоро следует за своим братом. Мне было всего пять, и я не мог смириться, что остался один. В этом и есть моя вина – я слишком испугался одиночества, не выдержал боли. Я не дал своему брату уйти в посмертие как должно. Силой удержал часть его души, переплетя со своей, – Саломэ слушала, затаив дыхание, – я сделал это неосознанно, не понимая, что творю.

– Но разве такое возможно – удержать душу, не пустить ее в посмертие? – В Саломэ заговорила белая ведьма.

– Невозможно. Я изуродовал его душу, несмотря на узы, и этот израненный уродец жил во мне, иногда вырываясь на волю. Что происходило тогда – я не помню. Но та девушка…

– Но как ты узнал? – Саломэ с ужасом смотрела на него.

– Далара. Это эльфийка, которая знает, как работает магия уз. Я поделился с ней своими опасениями, и она открыла мне глаза. И я начал бороться. Было тяжело. Мы все еще оставались единым целым, переплетенным, сросшимся в одно существо. Я с корнем выдирал из себя куски естества, кромсал свою душу мясницким ножом, выжигал каленым железом.

Леар сделал паузу, и Саломэ невольно залюбовалась его бронзовым профилем, высвеченным на фоне темного окна. Лицо древней статуи – их до сих пор находили в приморских провинциях, бронзовые или мраморные. Наследие давно угаснувшего народа. Совершенные черты, оживленные неуловимой неправильностью, особенность старых дворянских родов, унаследовавших каплю крови от древнего племени. Саломэ, дочери поднявшегося из простонародья генерала Айрэ, такой капли не досталось, и ее черты, безупречно правильные, не скрывали в себе загадки.

Хранитель продолжил исповедь:

– Неудивительно, что ты испугалась. Я и сам себя боялся. Но я победил, Саломэ, слышишь? Я победил своего брата. Теперь я свободен. Больше не будет безумия, не будет тайных страстей. Я свободен и могу сказать тебе то, что хранил в себе все эти годы, с того самого дня, как впервые увидел тебя при дворе. Помнишь?

– Помню, – Саломэ улыбнулась.

Ей было восемь лет, вот уже год, как она жила в Суреме, у белых ведьм. Детская память – короткая, и, хотя иногда она все еще тосковала по дому, маленькая Саломэ быстро привыкла к новой жизни. Она полюбила недоступную ранее роскошь общения со сверстницами, игры в саду, окружавшем особняк ордена Алеон, занятия с магистром Иланой, уроки в классе, толстые книги с яркими картинками. Теперь она не понимала, почему ее мама плакала, а отец хмурился, отправляя дочь в столицу – ведь быть белой ведьмой так интересно!

Саломэ проучилась всего год, а уже столько умела: вернуть к жизни увядшие цветы, отогрев в ладонях, вызвать из-под земли родник, помочь зерну проклюнуться зеленым ростком. Госпожа Илана говорила, что у девочки дар чувствовать природу, и позволила работать в саду со старшими сестрами. У Саломэ теперь был свой кусочек земли, совсем как дома, она выращивала там цветы вперемешку с ароматными травами.

А самое главное, окончательно примирившее ее с переменами – король был здесь. Он последовал за ней в Сурем, не покинул свою избранницу. Король приходил по вечерам, когда грусть, дождавшись, пока девочка останется одна в своей крошечной комнатке, подбиралась поближе и навевала воспоминания: вот отец подхватывает расшалившуюся Саломэ на руки и подбрасывает в воздух, вот мама ставит на стол горячие оладьи, а вот младший брат, Арьен, гладит кролика, смешно моргая. У кролика такие же разноцветные глаза, как и у мальчика – один голубой, другой карий.