Хрупкие вещи - Гейман Нил - Страница 8

Мой друг кивнул мне, и мы вместе пошли к выходу.

В дверях он помедлил:

– Инспектор, поиски таинственной Рэйчел вряд ли помогут раскрыть это дело. Помимо всего прочего «Rache», – немецкое слово. Оно означает месть. Проверьте в словаре. Есть и другие значения.

Мы спустились по лестнице и вышли на улицу.

– Как я понимаю, до сегодняшнего утра вы ни разу не видели королевских особ? – спросил он. Я покачал головой, – Да уж, это поистине тяжкое испытание для неподготовленного человека. Друг мой, да вы весь дрожите!

– Прошу прощения. Через мгновение я буду в порядке.

– Быть может, прогулка пойдет вам на пользу, – сказал он, и я согласился. Мне надо было хоть чем-то заняться. Я был уверен, что если сейчас остановлюсь и задумаюсь, то закричу.

– Что ж, тогда нам туда. – Мой друг указал на темную башню дворца.

И мы пошли.

– То есть сегодня вам в первый раз в жизни довелось воочию увидеть особу королевской крови, – сказал мой друг.

– Да, – выдохнул я.

– Что ж, пожалуй, у нас есть все основания предположить, что первая встреча не станет последней, – сказал он. – И в следующий раз это будет не труп. Причем это случится достаточно скоро.

– А что дает основания предположить?..

Вместо ответа он указал взглядом на черный экипаж, остановившийся впереди, примерно в пятидесяти ярдах. Человек в черном котелке и шинели молча открыл дверь кареты, на которой был нарисован золоченый герб, знакомый у нас в Альбионе каждому ребенку. Человек в черном явно кого-то ждал, судя по всему – нас.

– Есть приглашения, от которых не отказываются, – сказал мой друг. Он снял шляпу и кивнул лакею, и мне показалось, что он улыбнулся, когда забирался в карету.

По дороге я попытался с ним заговорить, но он покачал головой, приложив палец к губам. Потом он закрыл глаза и, казалось, погрузился в раздумья. Я, в свою очередь, попытался припомнить, что я знаю о немецкой королевской династии, но не сумел вспомнить практически ничего, кроме того, что супруг королевы принц Альберт тоже был немцем.

Я сунул руку в карман и вытащил пригоршню монет: коричневых и серебряных, черных и зеленовато-медных. Я смотрел на портрет королевы, отчеканенный на каждой из этих монет, и испытывал одновременно и гордость за свою страну, и пронзительный ужас. Я пытался себя убедить, что когда-то я был солдатом, что мне неведом страх – и я даже помнил то время, когда это еще было правдой. На мгновение я вспомнил, каким был сорвиголовой – и, как мне хотелось бы думать, отличным стрелком, – но моя правая рука дрогнула, и на долю секунды ее словно парализовало. Монетки, звеня, рассыпались, и я не почувствовал ничего, кроме горького сожаления.

Супруг королевы принц Альберт был тучным мужчиной с впечатляющими лихо закрученными усами и редеющей шевелюрой. Вне всяких сомнений, он был человеком. Он встретил нас в коридоре, кивнул моему другу и мне, но не спросил наших имен и не предложил руку для рукопожатии.

– Королева расстроена. – сказал он. У него был странный акцент. Он произносил «с» как «з». «Раззтроена». – Франц был ее любимцем. У нее много племянников. Но только он мог ее рассмешить. Вы ведь найдете того, кто это сделал?

– Сделаю все от меня зависящее, – сказал мой друг.

– Я читал ваши труды, – сказал принц Альберт. – Это я посоветовал им обратиться к вам. Надеюсь, я не ошибся.

– Я тоже на это надеюсь, – сказал мой друг.

А потом огромные двери открылись, и мы вошли в темноту, в покои королевы.

Ее называли Виктория – Победа, – потому что она победила нас в битве семьсот лет назад, ее называли славной, потому что слава ее разнеслась по всему миру, ее называли королевой, потому что человеческий речевой аппарат не приспособлен для произнесения звуков ее настоящего имени. Она была огромной – гораздо больше, чем я мог представить. Она неподвижно сидела в сумраке и смотрела на нас.

– Вы должны разскрыть это убийзство, – донеслись слова из темноты.

– Да, мэм, – ответил мой друг.

Ее щупальце изогнулось и прикоснулось ко мне.

– Зсделай шаг вперед.

Я честно хотел сделать шаг, но ноги меня не слушались.

Мой друг пришел мне на помощь. Он взял меня за локоть и подвел к ее величеству.

– Не надо боятзса. Надо быть полеззным. Надо помогать, – вот что она мне сказала. У нее было очень приятное контральто, но мне показалось, что в нем слышался отголосок какого-то странного жужжания. Потом она развернула щупальце и коснулась моего плеча. Было мгновение – всего лишь мгновение, – когда все мое существо охватила боль. Такой пронзительной, страшной боли я не испытывал никогда в жизни, но уже в следующую секунду эта боль сменилась всепоглощающим спокойствием. Я почувствовал, как мышцы плеча расслабились, и, впервые с тех пор, как я вернулся из Афганистана, боль ушла.

Потом к королеве приблизился мой друг. Виктория говорила только с ним, но я все равно слышал ее слова. Быть может, они попадали ко мне в сознание напрямую, минуя слух. Быть может, это и был тот самый Голос королевы, о котором я столько читал в исторических хрониках. Мой друг ответил ей вслух:

– Да, мэм. Я уже выяснил, что в ту ночь ваш племянник был не один. Вместе с ним в комнате в Шордиче находились еще два человека. Они пытались скрыть следы, но я сумел их обнаружить. – Он замолчал, слушая королеву, а потом сказал: – Да, я все понимаю... Полагаю, да... Да.

После этого он замолчал и молчал всю дорогу до Бейкер-стрит.

На улице было уже темно. Я задумался о том, сколько времени мы провели во дворце.

Клочья темного тумана клубились над городом и закрывали небо.

Когда мы вернулись на Бейкер-стрит, я сразу пошел к себе в спальню, скинул рубашку и глянул в зеркало. Белесая мертвая кожа у меня на плече стала слегка розоватой. Я очень надеялся, что это не плод моего воспаленного воображения и не отблеск лунного света, проникавшего в комнату через неплотно зашторенное окно.

Меня не должен был удивить тот факт, что мой друг – непревзойденный мастер маскировки, однако я все-таки удивился. В следующие десять дней в нашу квартиру на Бейкер-стрит заходили самые разнообразные персонажи: пожилой китаец, молодой франт, рыжеволосая толстуха, чей род занятий не вызывал ни малейших сомнений, и почтенный старик с подагрическими ногами, обмотанными бинтами.

Каждый из них проходил в комнату моего друга и буквально через пару секунд – такой скорости позавидовал бы и артист мюзик-холла, выступающий с номером «мгновенное переодевание», – оттуда появлялся он сам.

Он не распространялся о том, чем занимается в этих обличьях, предпочитая отдыхать, глядя в одну точку и время от времени делая пометки на любом клочке бумаги, попадавшемся ему под руку – пометки, из которых, сказать по чести, я не мог разобрать ни единого слова. Он был полностью поглощен этим делом. До такой степени, что я даже начал слегка опасаться за его здоровье. А потом, как-то под вечер, он вернулся домой в своем обычном обличье и спросил меня, загадочно улыбаясь, интересуюсь ли я театром.