Высшая мера - Пронин Виктор Алексеевич - Страница 1

Фамилия у него была не очень красивая, таилась в ней какая-то скрытая усмешечка. Из таких фамилий легко получаются клички, прозвища, причем обидные прозвища, хотя особенно унизительными их назвать нельзя.

Апыхтин, Владимир Николаевич Апыхтин – так его звали. За подобной фамилией видится что-то мягкое, пыхтящее, податливое. Одним словом, нетвердое. Над таким человеком не грех посмеяться, можно и задеть этак легонько, не задумываясь о последствиях. Можно вообще его не заметить. И слова, которые он произносит, можно не услышать. Ничего при этом не потеряешь. Какие у него могут быть слова? Наверняка какая-нибудь жалоба, прошение, заявление о материальной помощи или об отпуске за свой счет по случаю болезни жены, тещи, тетки...

Именно такая фамилия была у председателя банка «Феникс» – хорошего, крепкого банка, крупнейшего в городе, между прочим. И уже только из одного этого обстоятельства можно сделать вывод, что все сказанное об этом человеке – чистое заблуждение, как говорится, ошибочка. Председатель правления банка не может быть слишком уж податливым. Если в школе его дразнили Пуховичком, Паровозом, а паровозы, как известно, пыхтят и дымят, то это еще ни о чем не говорит. Школу он закончил лет двадцать назад, из чего следует, что возраст у Владимира Николаевича Апыхтина приближался к сорокалетнему рубежу. Рубеж этот должен был наступить опять же не так уж и скоро, не прямо завтра – через три-четыре года.

За эти вот двадцать лет из Пуховичка и Паровоза вырос громадный детина под метр восемьдесят с гаком, уверенный в себе, громкоголосый, шумный, громко хохочущий. Однако уверенность его была без наглости, без нахальства, неназойливая такая уверенность, еще ее можно назвать истинной уверенностью. А если уж вспоминать школьную кличку, то надо признать, что действительно полноват был Апыхтин, явно полноват. Но солидная должность и большие возможности эту полноту скрадывали и делали ее как бы и незаметной, чуть ли не обязательной.

Выглядел Апыхтин как и подобает нынешнему банкиру – любил темные костюмы, предпочитал белые рубашки с запонками и галстук с заколкой. Носил затемненные очки в тяжелой оправе, отрастил бороду, короткую, но окладистую, от уха до уха. Темная челка густых волос придавала ему вид молодой и даже слегка шаловливый. Выбор такой прически был прост и естествен – к тридцати семи годам у банкира образовались хорошие такие выразительные залысины. Прикрывал он их очень тщательно, так что об этих залысинах не знали ни секретарши, ни ближайшие соратники, ни многочисленные клиенты банка, которые, естественно, смотрели на банкира во все глаза, стараясь чуть ли не по цвету галстука, по складкам на пиджаке определить его решение, настроение, приговор.

Промелькнуло слово «шаловливость».

Да, это качество было вполне присуще Апыхтину – он и в самом деле был весел, здоров, охотно и заразительно смеялся, показывая желающим все свои зубы – хорошие зубы были у банкира, белые, крупные, и каждый на своем месте. При таких зубах, при такой должности – кто угодно будет смеяться, запрокидывая голову и играя румяными щечками, светящимися из бороды. И для бороды имелась причина – шрам проходил у Апыхтина от уха до подбородка, серьезный такой шрам – напоминание о неосторожной, беззаботной молодости.

Бывает. И самое главное, что нужно сказать об Апыхтине в связи с предстоящими событиями, – он был влюблен.

В собственную жену.

Тихо был влюблен, без стенаний и безумств, но зато постоянно.

Катя? Да, ее звали Катя, была она лет на десять моложе Апыхтина, фигура позволяла ей ходить в брючках и великоватом свитере. В такой одежде она появлялась на банковских торжествах, да и на собственной кухне была одета так же. Разумеется, в других брючках и в другом свитере. Короткие светлые волосы не требовали сложных причесок, свежее лицо почти не требовало кремов, и вообще ее здоровое стройное тело не требовало никаких ухищрений и снадобий.

И еще был у Апыхтина сын, тоже Владимир, Вовка, десятилетний плут, унаследовавший от родителей здоровье и веселый нрав. Двойки его не огорчали, как не огорчали они и родителей, пятерки тоже не приводили семью в радостное возбуждение. Сам Апыхтин в свое время учился плохо и прекрасно понимал, что есть в жизни и другие показатели способностей, не только отметки в школьном журнале или в затертом дневнике.

Это утро, роковое утро в жизни Апыхтина, начиналось как обычно. Он проснулся первым, он всегда просыпался первым, некоторое время лежал, глядя в потолок, прокручивая мысленно все те дела, которые сегодня ему предстояли, – совещания, встречи, приемы. Еще раз убедившись, что все это сделать он успеет, Апыхин осторожно просунул руку под голову Кати, привлек ее, спящую, к себе, поцеловал куда-то под подбородком и встал. Пройдя на кухню, он слегка качнул колокол, подвешенный в дверном проеме.

Вся квартира тут же наполнилась сильным долгим звоном.

– Подъем, ребята, подъем, – пробормотал он.

Выходя из кухни в ванную, он снова качнул колокол, и снова раздался радостный звон, не услышать который было просто невозможно. Когда он вышел из ванной, веселый, влажный, полный, Катя уже стояла у плиты, а сонный, почти ничего не видящий Вовка сидел перед громадным экраном телевизора.

– Звонил Басаргин, – сказала Катя.

– Чего ему?

– Поздоровался.

– Трепещет Басаргин.

– А чего ему трепетать?

– Кредит пробивает... Странный такой кредит. – Апыхтин присел к столу, втиснувшись в самый угол.

– Не пробьет? – усмехнулась Катя, не оборачиваясь от плиты.

– Нет.

– Обидится?

– Да ему уже пора привыкнуть... Такую публику тащит... Где он их только берет? Не пойму. Гнать их всех придется.

– Но он же твой заместитель. – Поставив перед Апыхтиным яичницу, густо посыпанную укропом и петрушкой, Катя присела напротив, подперла подбородок кулачком.

– Мало ли этих замов... У меня их трое.

– Те тоже тащат странную публику?

– Нет, только Басаргин. – Апыхтин замер, уставившись прямо перед собой в стену, и некоторое время как бы отсутствовал, унесся в свои банковские кабинеты, коридоры, сейфы.

– Возвращайся, – сказала Катя, положив ладонь ему на руку.

– Куда? – не понял Апыхтин.

– На кухню. К яичнице.

– Ах да... Причем явно уголовная публика. И он это знает. Я это знаю. Другие замы знают – и Осецкий, и Цыкин.

– Но тащит? – улыбнулась Катя.

– Да! – подтвердил Апыхтин. – Еще как тащит!

– Может, он таким образом предлагает вам «крышу»?

– Есть у нас «крыша»! Наша «крыша» – самая крутая в городе!

– Чем же она так хороша?

– А тем, что надежная. Да, мы платим Кандаурову, но зато живем спокойно. Как только возникает какой-нибудь качок, я сразу отправляю его к Кандаурову – решайте, ребята, свои проблемы без меня. И все. Больше качок не появляется.

– Нигде? – Катя сидела все так же, подперев кулачком щеку и следя за тем, чтобы Апыхтин все-таки съел яичницу.

– Может, где и появляется, может, уже нигде... Зачем мне об этом думать? Я плачу деньги. Вовка! – крикнул Апыхтин, повернувшись к двери. – Быстро к ноге!

Долгое время в комнате стояла тишина, потом послышались какие-то невнятные шорохи, вздохи, шаги, и наконец в дверях возникла заспанная физиономия сына.

– Ну? – сказал он.

– Через неделю едем на Кипр.

– Знаю.

– Ты готов?

– Ну.

– Есть что надеть, обуть?

– Есть.

– Литературу почитал, историю, географию, карту острова изучил? Знаешь, где находится бухта, из которой Афродита вышла?

– Из пены она вышла.

– Не из мыльной же пены! – заорал Апыхтин, теряя терпение.

– Из морской.

– Как называется главный город Кипра?

– Так и называется... Столица.