Наш Декамерон - Радзинский Эдвард Станиславович - Страница 47

Квартира Самого на пятом этаже была без перегородок. Белый потолок и белые стены. Я стоял посереди этой белой, белой, белой залы. И смотрел на крохотную дверцу в углу.

- Садись рядом, - сказал он. - Оказалось, это гостиница. Ты понял. Они превратили Дом в свою гостиницу. Хе-хе… Отсюда - сразу туда.

И вдруг я ощутил себя тоже беспомощным и голым. Я хотел пошевелить рукой, но уже не мог. И головы повернуть не мог… как в детстве, когда захлебывался от плача в ванной и истерически кричал в руках матери. И эти ее руки, не дававшие мне свободы…

Теперь я слышал где-то свой крик - детский крик… И струйка поползла вдоль ног… И где-то меня вытирали… Мое тельце… И вместе с криком там я слышал, как шептали совсем рядом - здесь:

- А потом тебя позовут. И ты пойдешь, и почувствуешь черту… И когда зайдешь за черту, ты будешь знать.

- Почему утаили? - кричал Лысый. - Объяви нам, что Ты есть! И по-другому бы жить стали… Если Ты такой могучий… всех нас любящий… пришел бы да сказал: "Я есть!" Да разве кто из нас делал бы дурное? А то ведь все притворялся, что нет! Все годил. Все ждал, когда сами изменимся. Неужели не насмотрелся? За миллиард миллиардов лет неужели не разо-рвалось твое сердце от наших злодейств?

- Значит, гостиница? Повторяемость тюрем, не более? Значит, вся убогая тайна лишь в перемене этих тюрем? Но я догадывался об этом. "Не собирайте земных богатств, ибо…"; "Возлюбите ближнего своего…". Ну, это же ясно. Но тогда в чем же обман? Ах, как я это чувствую: обман.

Дверцу открыли. Они сидели в белых одеждах. И в центре стола - Он, а за Ним… на горе… они же - люди, полуголые, в шлемах, распинали Его. Стоя на лестнице, они прибивали Его тело к кресту. Я видел знакомое, любимое лицо… И Его кровь текла. Он был распят тьму лет назад… И лицо Его, испеченное солнцем, покрытое пылью, облепленное мухами, свесилось… Вздрогнули веки, и возопил Он к Отцу вечным воплем…

- Не оставляй меня, Боже! - кричал я.

- Деньги есть?

- Нужно выпить, понимаешь? (Мат.) Хрена ты понимаешь! - Он приблизил страдающие глаза, больные, безумные. - Сволочь ты. Слушай меня…

Он дышал на меня запахом бессонных ночей, зловонием сигарет, плохих зубов, жидкости для бритья и лука. Всем, что он съел и выпил. Из бессвязной его речи я все-таки понял, что у метро "Динамо" висит объявление: у кого-то потерялся пудель, обещано вознаграждение за него.

- Полдня… (мат) рвусь за всеми пуделями. Думаю, хоть какого пса словлю - рупь за труды все равно дадут? (Мат.)

И вдруг он просиял. На багровой роже над клубничным носом заблестели умные глаза:

- На хрена мне пудель?! Есть ты!.. Слушай! Ты похож на нашего нового директора. У вас харя одна - тот такой же таракан. Я в Худфонде теперь работаю. Давай скажем жинке, что ты - наш новый директор. У жинки все есть в холодильнике. Она его, падла, на висячем замке от меня держит. В гастрономе работает. (Мат.)

Гаже и глупее провести последние часы я не мог. Сама судьба посылала мне напоследок этот идиотский спектакль. Я вспомнил, как в Венгрии я смотрел "Макбета" в каком-то новаторском театре. Эти глупцы играли пьесу в бассейне, куда была налита какая-то черная жижа, олицетворявшая, видать, "грязь жизни Макбета". И Макбет, и леди Макбет, одетые в специальные водолазные костюмы, после каждого убийства все глубже погружались в эту жижу…

- Как ты пьешь? - шепчет мне в ухо Краснорожжий. - Ты просто лакаешь, падла! Делаю тебе первое серьезное китайское предупреждение.

А жена Краснорожжего все подливает мне и подливает - изо всех сил она старается угодить директору Худфонда. Она открыла холодильник и выставляет на стол… ха-ха-ха!.. холодную форель. Форель! Свершилось! В последний вечер я вкусил еду 1876 года.

- Ах ты, прожорливая… (Мат.) Она тебе все отдала… (Мат.) А я конь свободный! Я вас никого не боюсь! - Он поднимался, сбрасывая на пол посуду. - Скачу, куда хочу! Конь тоже человек!

- Сядь на место, вредитель! Сейчас же! - тонко орала жена.

- Царапай меня! Не запугаешь! У меня вон все зубы выбиты! Мне отец знаешь что говорил? "Я тебя своей писькой сделал, что ж ты мое уродуешь?"