Люди, лодки, море - Покровский Александр Михайлович - Страница 44
- Предыдущая
- 44/49
- Следующая
Наверное, любил он этот мир. Не хотел расставаться.
Мне потом говорили, что он все меня вспоминал и вспоминал, рассказывал, какой я плохой человек.
На похороны его я не пошел. Там и без меня народа хватало, да и не люблю я никакие похороны, там все равно того человека, что оплакивают, нет.
Первый сборник «Покровский и братья» мы ему посвятили, Конецкому. Никто не был против. Хотя мне говорили: зачем, он же тебя не любил? Я отвечал, что чувства его ко мне не имеют отношения к литературе. Снобизмом он, пожалуй, не страдал, но был из того времени, где Советский Союз, слава на всю страну и миллионные тиражи.
Очень они то государство критиковали, но умерло оно, и они умерли. Без него не могли.
Уходил он тяжело. Все казалось ему, что мало его имя произносят в газетах и по телевидению.
***
Зарисовки
Первая
Пятилетняя Маша – белокурые кудри до плеч – посмотрела по телевизору «Секс в большом городе» и теперь стоит в задумчивости. При этом она одной рукой задрала себе юбку, а другой чего-то отколупывает на двери.
– Бабушка, – говорит она протяжно, не выговаривая «л», – а я стану шъюхой?
Пока бабушка соображает как бы ответить, отвечает ее брат Ваня, уткнувшийся в книгу (он студент-медик):
– Почаще юбку задирай и станешь.
Вторая
По телеку показали фильм про Любовь Орлову. Жена мне после этого:
– А чего это у сына Александрова было такое странное имя – Фольсваген?
Я смотрю на нее внимательно, потом до меня доходит:
– У сына Александрова, – говорю я медленно, – было другое странное имя – Дуглас.
Третья
На обратном пути ехал я в купе с одним арабом. Араб лежал на верхней полке и говорил только по-английски.
Подъезжаем к Питеру, и за двадцать минут до того проводница закрывает туалет – санитарная зона.
Араб слезает с полки ровно после этого и направляется в нужном направлении. Я ему говорю: «Клоуз».
Он подергал за ручку и говорит: «Увай?»
Я пожал плечами. Не мог же я ему сказать «Санитарная зона», потому что мы медленно подползали к Питеру, и по всему пути, с обоих сторон, были разбросаны гигантские кучи мусора.
Да, чуть не забыл, араб отправился в другой конец вагона, там не было санитарной зоны.
***
Как я прочитал «Архипелаг Гулаг».
Я его в автономке прочитал. Пошел в последнюю автономку от института, и там получил это удовольствие.
Шел 1990 год. Перестройка вовсю уже гремела, но политические органы на флоте все еще сохранялись, и они все еще следили за тем, что мы читаем.
Раньше и разговора не было о том, чтоб насладиться чем-либо подобным.
Раньше мы всякую чушь читали, а от Солженицына нас берегли.
Помню, как мы его осуждали. Только выдворили его тогда из Союза, как на экипажах тут же созвали партсобрания, где замы потребовали его осудить.
Я еще тогда говорил, что как же мы осуждаем, если не читали. На что они говорили, что такое чтение вредное, так что его и так можно осудить.
Хорошо, что он мне в те времена не попался. Изучил бы я его в те годы и умом бы поехал.
А так познакомился я с ним в 1990 году – и всего лишь два дня чесался. Сыпь по всему телу пошла.
Прибыл я с автономки, явился в свой военно-морской институт и сразу же положил на стол партбилет.
Пока еще не принято было вот так класть на стол эту красную книжицу, и потому меня спросили: не сошел ли я с ума.
– Нет! Не сошел! – отвечал я. – Я, может, только теперь ума и набираюсь. Солженицына читали? Нет еще? Жаль. Было бы о чем поговорить. Не хочу я состоять в вашей партии, у нее руки по горло в крови.
– Саня, да брось ты!
– Вот я и бросаю! Нате!
– Саня, ну что случилось?
– Ничего! Я «Гулаг» прочитал. Всего только одну треть первой книги этой эпопеи одолел и зачесался. Мне хватило.
Потом мне позвонили и сказали, что я должен явиться на партсобрание, где меня выдворять будут, а я им ответил, что ни за что не приду, так выгоняйте. Только просил партбилет мне оставить, потому что у меня фотография на нем очень хорошая, но мне его не отдали и торжественно из партии выперли.
После этого к моему начальнику замначпо приходил, а начальник мой расхрабрился настолько, что сказал: «К Покровскому у меня претензий нет», – а тут меня еще угораздило в маленькой питерской газетке «Литератор» несколько своих рассказиков впервые опубликовать, так что было зачем политотделу к моему начальнику дополнительно притащиться.
А он их выпроводил, а меня вызвал и сказал: «Тут по твою душу «эти» приволоклись, так я их отправил вдоль забора надписи читать. Служи. А что рассказики напечатал, так это правильно. Правильные рассказики. Страна должна знать своих героев», – а потом и вовсе началось: все на флоте из партии строем вышли.
А еще через полгода наш начальник собрал нас у себя и сказал: «Грядет сокращение штатов. Чтоб по живым людям не резать, осмотритесь сами, если у кого пенсия имеется и он хочет уволиться по-человечески, то держать не будут».
Я вышел от него и сейчас же назад зашел. У меня выслуги хватало.
– Я хочу уволиться в запас.
Так я и написал свой рапорт на увольнение.
Потом меня тот самый замначпо встречал и говорил: «Саня, зачем уходишь?» – «Не хочу стрелять в своих». – «Да брось ты, ничего не будет», – говорил он мне.
Это было в апреле 1991 года.
А в августе уже был первый путч.
***
Сами позвонили и сказали: «Мы бы очень хотели вас снять для «Намедни».
А я же, как военный, раз мне позвонили, так я же скажу: «Конечно».
Я и сказал. И в Москву приехал.
А им надо было, чтоб я гибель «К-159» прокомментировал.
Я-то думал, что это полчаса.
Двое суток. Пять часов в первые сутки и шесть во вторые.
И рядом с памятником героям с «Курска», и «два шага сюда», и «плечо разверните», и «корпус наклоните», и «говорите чуть живее», и «чуть медленнее», и «еще раз, а то тучка вышла», и «еще раз, а то солнце…», и «надо снять с другого ракурса», и «с улыбкой не надо», и «прядь со лба уберите», и «лицо вниз», и «лицо вверх», и «корпус прямее», и «шаг в сторону и повернулись телом», а потом у пруда на корточках с лодочкой игрушечной в руках, и «проходите, товарищи, здесь кино снимают», и «уток отгоните; утки, кыш!», и «текст еще раз», и «еще», и «еще», и «забыли текст», и пошли покушали, и отогрелись, и посмотрели старые записи, пленки (два часа), и выбрали то, что надо (час), и с девушкой обсудили литературу («а вы и правда тот самый Покровский?»), и с ребятами переговорили («у вас классная литература»), и вечером в гостиницу «Алтай» ночевать («там вам номер заказан»), и приехал ночевать (23 часа), а они хотят с меня дополнительных денег за бронирование («Андрей! Андрей! Они хотят еще двести рублей за бронирование!» – «Как двести?» – «Так!» – «Скажите им, что они бляди!»), и поселили без бронирования, и текст написал за ночь и утро, и утром опять озвучка, текст сократить, сократил, час озвучивал, не так, не так, как надо, а теперь так, но медленнее, и – «А когда пойдет?» – «В это воскресенье, в 22, потому и торопимся», – и приехал домой, в Питер, язык не ворочается, устал, я же не телезвезда, сел, помылся, опять сел, телик, смотрю, показывают Парфенова, он улыбается, говорит слова отчетливо, будто с куском груши во рту, но… ничего нет.
Потом звонили: «Знаете, формат… тема… устаревание… но мы, надеюсь… останемся…»
Останемся, конечно…
Бля-ди…
***
Мне сказали, что ребята с «К-159» были пьяны. В крови тех двоих, что выловили мертвыми, обнаружили спирт, да и тот единственный, что спасся, плыл в бессознательном состоянии, плыл совершенно кривой.
Потому и выплыл.
А те – не выплыли, и тоже потому. Спирт на всех действует по-разному: один трезвеет при попадании в холодную воду, и ему сразу приходит конец, другой – не трезвеет, и это тот случай, когда пьяному море по колено.
- Предыдущая
- 44/49
- Следующая
